Позже нам объяснили сведущие люди, что шаровая молния в городе — явление редкое и что, шевельнись один из нас в тот миг, точно некому было бы рассказать эту историю. Был кто-то среди нас не иначе как праведник.
* * *
Летом 1979 года, за год до эмиграции, я начал прощаться с отечеством, рушить мосты, связывавшие меня с первой половиной прожитой жизни. Никому не пожелаю сравнимые с этим переживания, когда своими руками продуманно и планомерно я обрезал за нитью нить, из которых многие годы ткал полотно жизни. Уезжая, прощался навсегда, и каждая нить, как лопнувшая струна, ноющей болью отзывалась во всем существе. Все меньше оставалось позади пространства, ставшего особенно дорогим в эти месяцы, которое, как шагреневая кожа, непоправимо сокращалось.
В эту пору меня навестили Смеховы, Веня и Галя, счастливые молодожены, убежавшие от московской суеты, чтобы провести медовые дни в моей гостеприимной мастерской. Они только начинали ткать свое пространство, тогда как я распускал нить за нитью — свое. В этот период я был склонен видеть во многом вокруг параллельные смыслы, надуманные значения, символы. Я с радостью передал друзьям, как эстафету, свое «веретено», которое в оставляемой жизни казалось мне уже не нужным.
Дом, где была моя мастерская, стоял высоко над городским парком, мастерская на шестом этаже, ложе — еще выше, на подиуме высотой полтора метра. Этот «безодром» под самым небом я подарил своим друзьям в радость.
Дни стояли теплые, чудесные. Я предложил выехать на природу. Я знал маленькую деревушку, спрятанную в лесу километрах в шестидесяти от Минска. В ягодную пору мы наезжали с Ирой к бабе Любе собирать землянику. Мне захотелось поделиться с друзьями земляничными полянами, равных которым нет в мире. Изба бабы Любы была крайней. За ней дорога сразу уходила в лес. За низким окном Любиной хаты было кладбище, пятнадцать-двадцать крестов. Люба указывала на побелевший от времени высохший крест, который смотрел прямо в окошко: «Гэта мой Сямен. Калі не ідзе сон у ночы, мы размаўляем. Ен ніколі не спіць. Можна гутарить падоўгу. Днем няма часу, трэба працаваць, скаціну карміць… Кажа, што вельмі сумуе і чакае мяне. Дык я ж таксама хачу яго бачыць. Напэўна ен вельмі змяніўся за 20 гадоў ці больш. Ужо як памру, сяляне пахаваюць мяне. Побач. Я ўжо ўсе прыгатавала».
Баба Люба вставала и вела меня к лестнице на чердак. Я шел за ней, чтобы увидеть уже в который раз маленький, чистый, покрытый льняным полотном гроб. Он стоял вертикально на деревянной колоде, а рядом упирался в крышу крест, выкрашенный синей масляной краской.
