Но я помалкивал — ждал, когда Василий заговорит вновь. И он заговорил:
— Не угадаешь вовек, не с твоей головой... Везу, например, я цистерну молока, проезжаю мимо кукурузного поля... Сорву кукурузный початок, на веревку его — и в цистерну. Еду не спеша, дорогу выбираю поухабистей. Початок болтается, обрастает маслом. Километров через двенадцать вытаскиваю из-под крышки. Ком килограммов шесть. Молоко в сохранности, а за жирность я не отвечаю.
— Да-а, вот это голова-а...
— Комар носа не подточит.
Какое-то время я молчу. В колдобинах и выбоинах дороги светятся лужи, прохладный воздух, обдувающий нас на скорости, пахнет талым снегом. Василий слегка приподнимается и вытаскивает из соломы несколько стеблей сухого осота.
— Думаю, чего это неловко. А это они, твердые, как проволока. — Осот летит за борт, и Василий спрашивает:
— А далеко ли едешь?
— В деревню Ольшанку.
— Так это в мою деревню! — как бы обрадовался он.
Мне тоже было приятно, что встретил человека, знающего дорогу.
— А кто же у тебя там?
— Никого. Еду на Соломенный кордон к рыбинспектору. Отдохнуть, порыбачить. — Гладко выбритое живое лицо Василия обмякло, он отвернулся. А мне не терпелось продолжить разговор, расспросить о Сапроне Терентьевиче, узнать, хорошо ли сейчас ловится рыба.
Но вид у Василия стал настороженный и недоверчивый.
«Что это с ним?..» — думал я.
Машина круто повернула на каменистую дорогу. Мы чуть не стукнулись головами. Под колеса грузовика со всех сторон мчались ручьи.
— Ишь, сколько воды... но лед, наверно, стоит еще?
— Какой там стоит, — оживился Василий, — еще на прошлой неделе тронулся. Я дома был, так он уже погромыхивал, потрескивал. Сегодня, знач, двенадцатое число?
— Двенадцатое.
— Ну, а я был восьмого. — Он посмотрел на меня опять весело. — Сейчас так разлило, что до Ольшанки километров пять на лодке-моторке придется плыть.
— Ну, дела-а! — удивился я.
— Дела-а, — повторил Василий. — А ты никак порыбачить едешь?
— Да вот еду.
— К этому... — он сделал умышленную паузу, чтобы не называть имени рыбинспектора, чувствовалось, что Василий очень не любит его.
Я сделал вид, что не понял его.
— Ну, к Сапрону, на Соломенный кордон?
— К Сапрону Терентьевичу, — подтвердил я.
Василий опять замолчал, отвернулся.
Машина петляла, то объезжала лужи, то со скоростью врывалась в них, вздымая каскады водяных брызг.
Над темными парами кое-где летали белоносые грачи, в небо поднималась еще неокрепшая песня жаворонка. «Прозевал последний лед...» — досадовал я.
