Фёдор не отставал от Славы ни на шаг, плечи их то и дело соприкасались. А что он ещё мог сделать для Славы, кроме как подставить своё плечо в самом прямом смысле этих слов. И он готов был это сделать в любую следующую секунду, если Славе случится вдруг оступиться или на него навалится какой-то неведомый груз.
Слава много слышал о террасном садоводстве и сейчас с любопытством глядел на обложенные белым плитчатым камнем террасы, что, словно бастионы жизни, дышали среди бесплодных скал.
Но даже сады не разрушали впечатления утраты. Оно сквозило в выломанных вместе с коробками дверях и окнах, в валявшихся по дворам ржавых ведрах и керосинках. В одном дворе стояла поломанная, почерневшая от дождей деревянная колыбель. В другом валялась затоптанная в грязь тетрадка в косую линейку. Всё сколько-нибудь ценное было увезено на новое место жительства. Из темноты первых этажей, где раньше были хлевы, пахло уныло, холодно, золотилась раскиданная солома, над кучами навоза не было видно даже мух.
У здания бывшего сельсовета они остановились под фанерным стендом, с которого криво улыбающийся краснощекий мужчина в ядовито-зелёном пиджаке и фиолетовом галстуке призывал местное население сдавать деньги в сберегательную кассу. Многие сакли были полуразрушены — видно, из стен выдирали пригодный для строительства камень. Слава подумал о том, что гибель одного селения — гибель целого мира. Ему захотелось узнать об истории аула, о его прежней жизни. Ведь в этих брошенных на волю ветра и времени домах жили, любили, умирали, ненавидели. Здесь были свои легенды, свои порядки. В каждом уголке земли есть своя боль и красота, а значит поэзия, своя неповторимость и печаль. Слава чувствовал, что здесь, в ауле, было немало радости и горя, и оно было терпкое, единственное, не выдуманное по чьей-то прихоти, не намалёванное холодной рукой, а живое и подлинное, нежное, как девичий румянец, и незабываемое, как удар ножа. Слава чувствовал всей душой пронзительную боль опустевшего аула, утрату каждого камня, сиротство каждого дерева.
— Утром я видел дым над саклями, — сказал Слава, — здесь ещё живут люди.
Они поднялись по грязной каменистой улочке. Совсем рядом кудахтнула курица. На её голос вошли в раскрытые ворота. Посреди небольшого двора стоял обнаженный по пояс парень и, наклонившись вперед, зажмурившись, смывал с лица мыло. Сливала ему старуха в длинном тёмном платье, тёмных шальварах и тёмном большом платке, перекинутом через плечо. Парень плеснул в лицо, омыл загорелый столб шеи, белую, перекатывающуюся мускулами грудь, узловатые бугры борцовских бицепсов, выпрямился.
