— Шляются тут всякие, ребёночков нагуливают, а потом в роддомах их оставляют. Надо же!
Однажды зимним утром тетка скончалась. Обмыть и обрядить её старуха-соседка не пришла. Помогли незнакомые люди.
Через несколько дней после похорон она вдруг заявилась к Оле. В комнате царили беспорядок и запустение: Оля не могла заставить себя взяться за уборку — не было ни сил, ни желания. Только кровать умершей прикрыла темно-красным засаленным одеялом, натянув его поверх подушки, примятой головой покойницы. Возле кровати так и стоял ободранный стул, на котором лежали лекарства, разбитые ампулы морфия, кусочки ваты, и здесь же стакан воды и булочка. Какая-то старая женщина, кажется, сослуживица тётки, сказала Оле:
— Пусть стоят эти вода и хлеб сорок дней — так положено.
— Пусть, — равнодушно согласилась Оля, даже не поинтересовавшись, зачем это нужно.
Оля простудилась, у неё был грипп. Она лежала, скорчившись, на маленьком диванчике и никак не могла согреться. В открытую настежь форточку залетал снег, по комнате кружились снежинки.
Переступив порог, старуха поморщилась, потом подошла к окну, закрыла форточку. Оля подняла голову.
— Здравствуй! — сказала соседка.
— Что вам нужно? — враждебно спросила Оля, сбросив пальто, которым была укрыта. — Что вам нужно! Идите вон! Слышите, вон! — Она откинула со лба вьющуюся прядь и в отчаянье сжала виски.
— Значит, говоришь, вон? Надо же! Одобряю, хвалю. Такую подлюгу, как я, гнать в три шеи — заслужила. Но сперва выслушай, вникни в мои слова, а потом гони. У нас с покойницей была старая вражда. Я чистоту люблю, только и делаю, что стираю всё, настирываю, глажу всё, наглаживаю. Бог здоровья дал — вот другим и не сочувствовала. А тётка твоя, царство ей небесное, все с книжками да с книжками. Свой метр в коридоре не мела, не мыла, а я ей что, обязанная? И воду разливала, и лампочки путала — то свою, то мою включит, а потушить забудет. Ей всё равно, ей эти копейки, что за свет платить, ништо, у ней зарплата была, и по бюллетеню сто процентов получала, а у меня пенсия. А то ишо в моё ведро своей кружкой — вёдра перепутает. Так что из-за всего этого во мне такая злоба кипела, что она стонет, бывало, а я себе думаю: «Притворяешься, с книжками своими не расстаёшься». Надо же! А теперь мучаюсь… ночами покойницу вижу: стонет, пальцем мне грозит. Прости меня, Оленька, что не пришла тебе помочь, обмыть её, обрядить, обед поминальный приготовить, полы вымыть. Прости!
