Что подумал капитан, глядя на эту картину, сказать трудно, может, ему показалось, что я с ума сошёл или переучился уже за три дня, но он тоже какой-то момент слова сказать не мог — остолбенел с недонесённой до губ папиросой в руке. Ну, теперь мне будет так будет на орехи. Капитан — это не старшина Юрка и не ефрейтор Санька. Этот уж отвалит на полную катушку, тут уж, пожалуй, не одним и не двумя нарядами пахнет. Не миновать мне гауптвахты, или, по-нашему, «губы». И буду я, орёл молодой, сидеть в темнице сырой как миленький.
К капитану, наконец, вернулась способность разговаривать, и он спросил:
— Что это за водные процедуры?
Молчок.
— Строевая? — наконец догадался он и сам без нашего с Лёвой ответа. Тут он весело расхохотался и так захлебнулся папиросным дымом, что я думал, не откашляется, придётся между лопаток кулаком бить. Нет — откашлялся, только слёзы выступили.
— Снимите, — замахал он рукой, потому что голос ещё проседал, — с головы этот дурацкий горшок и приведите себя и всё здесь в порядок.
Пронесло. Без наряда и «губы». Уходящий, взводный только одно сказал:
— Ну и племя!
Словом, не удалось нам с Лёвой, как следует потренироваться, чтобы стать строевыми асами. Интересно, а что сделал бы нам подполковник, застигнув за такими упражнениями? До вечера, видимо, грыз бы, не одну мы у него вывеску прочитали бы по складам — невежды. А капитан ничего — свой дядька.
Странная и приятная неожиданность произошла на строевой подготовке на следующий день. Когда нас привели на плац, там стояли уже солдаты с трубами — духовой оркестр. А духовую музыку я так люблю, что готов слушать её и день и ночь. Ещё сызмальства за мной бабушка заметила эту ненормальность. Стоило по громкоговорителю, висевшему на столбе возле сельсовета, отозваться трубе, как я бросал всё на свете: копать огород, пасти борова, даже ведро воды, что не донёс до сеней, — и бежал сломя голову под тот столб на волнующий призыв меди. Бабушка меня не понимала. Когда громкоговоритель замолкал, а я возвращался в свой двор, она мне обычно говорила:
— Пой песни, хоть тресни, а есть не проси. Лоботряс ты, а не музыка.
Так то же только громкоговоритель — серая жестяная штуковина на столбе, а тут — живой оркестр, который я вообще видел только один раз в жизни и то очень давно. Это было ещё до войны, когда умер наш первый председатель колхоза. Не помню уже, как его и звали, помню только, что хоронили с трубами. Вся деревня сошлась тогда их послушать, а без нас, ребят, ничего не обходилось. Взрослые на нас шипели, ведь похороны всё же, хоть и без попа, но всё равно мы толкались под ногами трубачей, пытались заглянуть во внутрь самой большой трубы, каждому хотелось украдкой стукнуть по гулкой стороне, величиной с кадку, барабана, но никому это не удалось, потому что барабанщик погрозил нам своей булавой. А я уже крутился вокруг той музыки так, что бабушка боялась, чтобы вслед за председателем, чего доброго, в могилу не вскочил. Понятно, что получил подзатыльник. А тут ещё грузовик — тоже немалое чудо по тому времени. И когда трубачи сели на него и поехали, я бежал за ним аж за околицу, люди думали, что со свету сбегу.
