Чтобы осмотреть всего себя или, вернее, осмотреть всю внепропорциональную, обширнейшую часть себя — от мшистого основания до нежно-матового эллипса купола с опоясывающим его вычеканенным гребешком, а также стены, украшенные как бы барельефами и змеистой лепниной, мне приходилось выгибаться и наклоняться то в одну, то в другую сторону относительно обоюдного перешейка, скрывающего в себе, подобно соединительному кабелю, многие тысячи тончайших волокон-проводников, благодаря которым я мгновенно ощущал все сложнейшие метаморфозы, происходящие в каждой поре и капилляре всего гигантского объема.
В глубине души я чувствовал, однако, какую-то противоестественную односторонность и даже утрированность такой анатомии, а также моей приращенности к внушительному телу. Уж скорее ему, а не мне пристало быть упрятанным под складками материи и являться лишь для дела и по моему зову в то время, когда воздух напитывается ароматами душистого перфюма и горячие извилистые пещеры раскрываются для глубоких измерений, при которых я все-таки всегда остаюсь снаружи, а он входит внутрь, предоставляя мне руководствоваться и довольствоваться осязательными ощущениями, и уж тогда я в самом деле превращаюсь в бесполезный, атавистический придаток его самодостаточного бытия… Поэтому-то теперь, в нашем вынужденном вокзальном бездействии, я даже посмеивался над его бесполезностью и иронизировал по поводу его глуповатой выставленности со всеми своими поблекшими достоинствами, тогда как я сам, незаметный и беспечальный, мог вполне спокойно и уютно свернуться калачиком у его основания, словно сам по себе.
Скрестив руки и уронив голову на грудь, я пребывал в полусне, и события последних часов еще набегали отраженными, затухающими волнами.
Некто доброжелательный и вкрадчивый передал приглашение и сообщил, что Она будет там. Я, не раздумывая, примчался и незаметно влился в незнакомую сумбурную компанию, развлекавшуюся в глухом пригороде — в гулком многокомнатном и довольно обветшалом особнячке, наполненном объятиями, словно в забытьи, и музыкой, и где действительно была она, и я нашел ее в этот вечер, и после нашего знакомства в чередовании света и тьмы состоялось все желаемое и желанное. Выжатый и бесчувственный, я ушел в ночной час, унося в памяти только самый общий, обезличенный и без того уж давно отлившийся в моем сознании женский образ: черное сияние расширенных глаз, расцветающий бутон губ, отсвет горячего румянца на хищноватых скулах, а еще — ворох тяжелых волос, будто врастающих во мглу ночи.
