Посреди безвидной, запутанной местности, утешавшей полуночного путника слабыми запахами распаханных лугов и влажными травянистыми дымами, упругая дорожка не затерялась и вывела точно. И вот в необычайно поздней и непроглядно черной тишайшей природной ночи вдруг открылось что-то вроде приятно светящегося входа и, приближаясь, голубело и расширялось.
Подойдя вплотную, я вошел.
Я оказался в зале ожидания маленького провинциального вокзала, где под сводчатым, голубым, чисто оштукатуренным потолком ярко горел светильник-звезда, набранный из тонких трубок дневного света, а за распахнутыми узкими окнами стояли черные акации с перепончатыми кронами, обрызганными жемчужистым ночным туманом.
Все здесь было тихо и сонно. Ряды гладких скамеек из красного пластика были тесно заполнены дремлющими пассажирами; информационные репродукторы молчали, а темные перроны, просматривающиеся за неподвижными створками тяжелых стеклянных дверей, были все до единого пусты, и никаких поездов будто бы и не предвиделось.
Изрядно утомленный, я пробрался на свободное место и прильнул к скамье, покорно повторяя плавные изгибы ее спинки и сиденья. Но под спудом усталости еще тихо тлел какой-то хмель или память выносила на поверхность что-то тягучее и вселенское, словно в магии гашиша, и с теми же неутихающими, вечными песнями о пасущихся сернах, медовых сотах, спелой пшенице и виноградниках.
Я приподнял голову и увидел, что прямо из черного, посеченного радужными прожилками зеркала выглянуло мое странное отражение, как будто напоминая с гримаской сарказма: не мои ли глаза говорят лишь о том, что не ведают ничего лучшего на земле, как спать с женщиной, и не мне ли, не мне ль столь многие из женщин способны с весельем ответить взаимностью… Я прикрыл глаза, чувствуя, как с нарастающей сонливостью границы моей внешней оболочки будто бы начинают быстро раздвигаться, словно в раздувающемся шаре, но по мере этого расширения та область — чуть выше переносицы, где сосредоточено самоощущение моего Я, уменьшается и проваливается в это расширяющееся пространство, как сверкающая, брошенная в воду монета быстро и легко уходит в глубину.
«Столько-то цариц, столько-то наложниц и девушек без числа, но не они, не одна из них, но единственная она, моя голубка, запечатанный источник…»
Почудилось, что все мы поем это вслух, и, встрепенувшись, я подтянулся на сиденье. Но, оглянувшись, только сдержанно усмехнулся: не было у них ртов, чтобы петь, и не было даже ушей, чтобы пение слышать. Что же было? Нечто язычески выразительное — простое и продолговатое, словно надолбы. Отправление поезда неопределенно затягивалось — вот они и застыли торчком, в параличе бездействия: долговязые и коротышки, худые и толстяки, прямые как палки и совершенные кривули… Впрочем, и я принадлежал к той же расе.
