Впрочем, мои возможности и планы были куда более скромными, когда в распаренной Москве я пробирался с натужной борзостью по Арбату и подслеповато шарил глазами в кладках дебильно фланирующей толпы, желая лишь отыскать поскорее одну-единственную из бесчисленных арбатских проституток, к которой остро, но малодушно вожделея, присматривался едва ли не весь этот последний, особенно пакостный год и в которой, надо сказать, мне чудилось что-то такое, что заставляло меня, давно и бездарно разменявшего четвертый десяток, испытывать то ли отроческий, то ли старческий птичий трепет, — причем я даже не пытался ни анализировать эти позорные романтические пароксизмы, ни сопротивляться им, целиком приписывая их заключительной, вероятно, стадии размягчения моих мозгов; тут уж у меня иллюзий не было, прошли, слава богу, те времена, когда я еще мог покрасоваться перед самим собой, воображая себя то эдаким Степным Волком, то Утиным Охотником или на худой конец тем издерганным, но симпатичным печеночником, пописывавшим на досуге по поводу мокрого снега, — теперь-то я вполне удовольствовался образом безликого ходячего экземпляра, являющимся не чем иным, как горстью временно одушевленного праха.
Вот до чего я дошел… Все во мне было устремлено на некую незнакомую молоденькую шлюшку, в которой всего примечательного и было, что ее бездонно порочная повадка, ощущаемая, словно самочий дух секреций, источаемый каждой ее порой, но именно в ее объятиях мне грезилось найти себе успокоение и счастье. Между прочим, у нее в руках частенько бывал букет отличных цветов, и я недоумевал: зачем, откуда? Не клиенты же ей их, в самом деле, перед случкой преподносят. А может, и клиенты… Но я за ней не следил, упаси боже. Я просто разок взглядывал на нее при встрече, в то время как она отиралась среди самодовольных спекулянтишек, фирмачей и уличных торговцев, даже стесняясь привлечь ее внимание одним откровенным взглядом, и сразу же отваливал, мрачный, как сыч, и задыхающийся от одиночества.
Меня уже измотали запущенные болезни, которые я пока что кое-как усмирял таблетками и пилюлями. По утрам я долго не мог подняться от слабости, а ночами изнывал от бессонницы, без конца размешивая одну и ту же баланду мыслей о своих неудачах, бывших женах и женщинах, разводах, детях и безденежье. Я соскучился и выдохся также от перепробованных занятий литературой и живописью, ни в одном из которых мне не удалось снискать заработка или успеха. Я то искал Форму и терял Содержание, то, наоборот, находил Содержание, но терял Форму, а потом я потерял и то и другое, погрузившись в совершенную беспросветность, где не помогали ни молитва, ни богохульство. Единственным сохранившимся развлечением было ведение дневников, перенасыщенных всяческой патологией, да еще я время от времени тупо пролистывал одни и те же несколько когда-то обожаемых книг.
