Я едва не упал, но боднул его головой в грудь. Мы не удержались на ногах и повалились в траву. Поднявшись, Павел повёл меня на семьдесят первый галс.
— Вот!
Прислонённые к дубку, прикрытые курткой, стояли лыжи-антенны.
— Запрягай! — сказал Павел, становясь на лыжи.
В наушниках я слышал шорох, а в нём потрескивание. Старательно переступая ногами впереди, Павел плотно двигал лыжи по земле. Мы прошли метра четыре. И… Не писк — рёв стоял в наушниках! Павел замер ненадолго и вновь тронулся на лыжах вперёд. И рёв начал превращаться в вой, стон…
— Э-эй!
Он повернулся, сияющий, ехидный, указал пальцем и сказал:
— Выключи.
Я послушался и снял наушники. Не стало объёма, появился простор. Пели птицы.
— Мы только что прошли над кладом. Ты понял?
— Надо колышек вбить, — сказал я.
Наметив место, я разгрёб землю под лыжами и увидел головку вбитого колышка.
— Ты умён, — похвалил меня Павел и фальшиво, но с чувством пропел: — Ля-ля, ля-ля! Пом-пом!
Колышек находился внутри квадрата, вершины которого образовывали дубки. Кустов в квадрате не было, трава. И прилегающие полосы между дубками тоже оказались чистыми. Выходило хорошо, потому что грунт предстояло выкладывать на полиэтиленовую плёнку, а её надо аккуратно расстилать.
— Сколько же нам копать?
— Не переживай, — сказал Павел, — сейчас срубим лесйнку для кайлы, пообедаем. Поспим и ночью возьмём. Не возьмём этой ночью — возьмем следующей. До вторника время есть.
— А зачем черенок? — удивился я.
— Готовый я вчера сжёг. Не нарочно.
— Ладно, — сказал я и топором, примерно на уровне груди, вырубил в стволе дубка узкий желобок. — Ориентир!
Когда мы вышли к началу тропы, спускающейся к конусу выноса, на газопроводы приехали два автомобиля — самосвал с грунтом и давешняя «Нива». Чёрт бы их побрал, этих неугомонных из ВНИИСТа!
Остановку на спуске сделали только одну — Павел срубил сосенку под черенок для кайлы.
Увидев нас, Виктор высоко поднял свои густые белые брови.
— Что-то вы быстро…
— А мы, — ответил я, — ещё и на открытие успели.
— Какое открытие?
— Пивной бочки!
Юмор у меня, конечно, незатейливый, но уж какой есть, и мы сидели на конусе выноса, грязные, мокрые, обессиленные, и тихо смеялись. Это был здоровый смех. Честный, от души. И смеяться нам было легко.
И он был последним в моей жизни! Чтобы я так свободно, открыто и искренне смеялся — такого уже никогда больше не случалось. Этот клад словно перерезал непрерывный поток жизни, и началось совсем иное. Это как водопад: вольно, роскошно течёт вода — и вдруг падает вниз. И получается уже что-то другое, хотя тоже вода, и тоже течёт, и берега есть, но — совсем другое… А прежнего не повторить, не исправить и не отменить.
