— Если ты спросишь меня, что я думаю, Эдди, — тихо вмешался Герберт, — то, по-моему, ты этого и хочешь. Ведь, если на то пошло, ты уже раскаиваешься.
Эдди с минуту подумал.
— Может быть, ты и прав, Герберт, — согласился он наконец.
— Не может быть, а наверное, — поправил Алан.
— Я хочу поступать по совести, — сказал Эдди. — И если это по совести, я так и сделаю. Только из Кроуфилда нам надо убраться. Да и ну его к чорту, этот Кроуфилд! Но что тут со всеми с ними случилось, вот что вы объясните мне!
— Думаю, что объяснить не так трудно, — ответил Алан. — Ты приехал из армии. Там ты все время был среди людей, которые делали вместе с тобой одно дело, и суть этого дела была всем ясна. Так ведь? А здесь дело другое. Одно время и здесь люди были такие — после Дюнкерка, когда они боялись вторжения. Это чувство опасности объединяло их, а когда опасность миновала, они снова начали расползаться, и теперь опять каждый тянет в свою сторону, да еще, пожалуй, упорнее, чем раньше, именно потому, что им пришлось некоторое время держаться вместе. Они сейчас в общем такие же, как были до войны. А ты стал другим, и в этом вся штука. Ты думал найти здесь что-то и не нашел. А они хотят, чтобы ты угомонился, и на их языке это значит, что нечего рассчитывать на какие-либо перемены.
— Так что же мне, кланяться им, что ли?
— Нет, нет! — горячо воскликнул Герберт. Эта страстность была так не похожа на Герберта, что двое других с удивлением вытаращили на него глаза. Герберт смутился. — По-моему, — уже спокойнее продолжал он, — Алан прав. Но только не все здесь такие. Есть и люди, которые понимают нас. И они на нашей стороне. Нашелся один человек, который сказал мне, чтобы я ни за что не отрекался от своих убеждений, не позволял заманить себя в стоячее болото, не гнался за спокойной жизнью, которая усыпит во мне все мысли и потихоньку приучит меня думать, что лучше жить по-старому, не заботясь о других… Она… то есть этот человек… еще сказал, что теперь мы все одной ниточкой связаны, хотим мы этого или нет, и если мы не будем работать и думать друг за друга, тогда опять уделом нашим будут ненависть, кровь и нищета.
Эдди уставился на приятеля.
— Со мной так никто не говорил. А разговаривали многие: и священник, и директор, и полисмен, и вообще всякие.
— Кто этот человек, Герберт? — спросил Алан.
Герберт замялся.
— Одна девушка. Та самая, с авиазавода, что спорила с нами в кабачке.
Эдди снова вытаращил глаза.
