— Только не я! — воскликнул Эдди. — Лучше пусть мне отмерят три аршина земли и пусть из меня растут васильки и ромашки. Но мне все-таки кажется, что люди еще не окончательно сошли с ума…
— Будем надеяться, — с сомнением сказала Диана.
— Прежде чем люди сообразят, что случилось, они окажутся зажатыми в тиски ходом событий, — сказал Алан и, помедлив мгновенье, продолжал: — Если бы двадцать пять лет назад людям сказали, что их ждет в тысяча девятьсот сороковом, они бы весело рассмеялись. А вот дожили и пережили.
— Что же, мы все полоумные, что ли? — От отчаяния и растерянности Эдди поднял голос до крика. — Вот я, например. Я честно воевал, и все, чего я хотел, когда война кончилась, — это вернуться домой и пожить немного в покое. А дома нет. И покоя нет.
— Да, не повезло, — сказал Алан. — Значит, надо тебе опять начать строить дом. И всем нам надо заняться этим. Надо превратить земной шар в дом для человека. Это еще наш брат никогда не пробовал сделать по-настоящему. Запасись терпением, Эдди, нам придется опять попотеть.
— Да, разве что так, — ответил Эдди, почесывая затылок. — Только объясните вы мне, почему вам обоим не так осточертела солдатская жизнь, как мне? Я ею сыт по горло. И хочу чего-нибудь другого.
— Мы все хотим чего-нибудь другого, — сердита отмахнулся Герберт. — Только мы не получили дома того, чего ждали. Вот мы сейчас сидим и разговариваем и прикидываем и так и этак. Почему? Значит, что-то не ладно. А солдатчина, что ни говори, нас кое-чему научила. Правильно я говорю, Алан?
Алан кивнул, но ответил не сразу. Он задумчиво смотрел на холмы, тонущие в сгущающихся сумерках. Потом заговорил, медленно и отчетливо:
— Армия — это гигантская машина. Машина, которая ничего не создает. Ее единственное назначение — разрушать. Но когда она воюет за правое дело, в ней есть много хорошего. Она сплачивает людей. Они идут плечо к плечу к общей цели. А в обычной мирной жизни мы этим похвастаться не можем. В армии никто не сочиняет подложных приказов, чтобы урвать солидный куш и обзавестись яхтой или оленьим заповедником. Никто не торгует шифром, чтобы упрятать в карман акции ходкой газеты или крупного банка. Никто не сдает передовые позиции ради слишком требовательной любовницы или дорогостоящей старинной мебели. А это уже немало.
— Да, в армии шутки плохи: чуть что — под расстрел, — сказал Эдди.
— Может дойти до этого и у нас, — угрюмо проворчал Герберт.
— Не обязательно, — возразил Алан. — Если мы могли вместе разрушать и убивать, то можем и строить вместе новую жизнь. Иначе мы долго не протянем. Мы стоим на распутье и должны выбрать дорогу. От этого выбора нам не уйти. Все равно как в девятьсот сороковом. Тогда нам тоже приходилось выбирать: либо капитулировать, пытаясь хоть на время что-то спасти, либо продолжать борьбу, рискуя всем во имя всего. Мы выбрали, и выбрали правильно: наша правота каждому бросалась в глаза. Мы вели себя, как подобает великому народу. А теперь мы снова должны сделать выбор. Поступим ли мы опять, как великий народ, или нас поглотит тьма кромешная, а мы будем только визжать и грызться друг с другом?
