— Поймите вы, несмышленый мужчина, что Додхудай — ублюдок, настоящий ублюдок. Как же он может владеть наследством! Ведь если он родился не от Маматбая, почему он должен иметь права наследника? Почему вы, зная это, ведете себя так, как будто не знаете?
— Длинноволосая, но короткоумая дура! — отвечал на это Сахиб-саркор. — Я думаю всегда о деле, а ты трещишь у меня над ухом бог знает о чем. От Маматбая или не от Маматбая родился Додхудай — это тайна, покрытая мраком. Но зато все знают, что он ради сына устроил празднество и зрелище на весь мир. Об этом знают теперь не только здесь, в Нурате, но и за тридевять земель. Кто же после этого поверит тебе, что Додхудай не сын Маматбая? Знаешь, как вытаскивают волосок из теста? Тихонечко, аккуратно, медленно. А то он оборвется, конец его останется в тесте и его уже там не найдешь. Так и мы наше дело должны вытягивать тихо, медленно, безболезненно, точь-в-точь, как волос из теста.
Кимматпашша вроде бы понимала правоту мужа, обмякала, они обнимались, миловались, но на другой день она опять принималась пилить Сахиба-саркора за медлительность и бездействие.
— Да умерьте же свою прыть, моя пашша, — опять сердился Сахиб-саркор. — Это дело я знаю лучше вас. Маматбай знал ведь, что ребенок родился преждевременно и тем не менее устроил празднество в его честь. Только вот празднество обернулось смертью, и веселье превратилось в траур. Царство ему небесное!
— Ишь ты, «царство небесное». А может, аллаху не понравилось, что ради незаконнорожденного ребенка устроено пышное празднество…
— Лучше уж не открывайте рта. Все, кто ели плов на том угощении, будут свидетельствовать против нас. Если мы обратимся к мнению людей, то лишимся и того, что имеем. Не останется к нам у людей никакого доверия и уважения. Надо действовать осмотрительно, все обдумав. Додхудай — младенец. Я думаю добиться, чтобы мне отдали под опеку все его наследство. Попробуем. Пока что не очень травите Шамсикамар, потерпите, не злите ее, не восстанавливайте против себя, а значит, и против меня. А то она упрется и скажет, что сама способна быть опекуншей. Вот когда вытурим ее из Нураты, тогда посмотрим…
Вскоре после этого разговора Сахиб-саркор созвал почетных народных старейшин. Когда аксакалы важно расселись в круг, он чуть не плача заговорил:
— Царство небесное моему хозяину Маматбаю, да пошлет ему аллах на том свете всяческое блаженство! Все вы знаете, что при жизни он мне доверял все свое хозяйство, — да будет его место в райском саду! Тридцать лет я служил ему верой и правдой и ни разу он не упрекнул меня в нерадивости или нечестности. Душа у него была широкая, словно большая река. Я не расхищал достояния Маматбая, не присваивал его богатств, как многие делают в моем положении. Напротив, я удваивал, удесятерял его собственность. Я намерен и впредь так же честно и безупречно служить своему хозяину тем, что буду служить его наследнику, мальчику Додхудаю. Буду увеличивать численность его отар, стад и табунов. Если казий — дедушка сироты и все почтенные аксакалы выскажут мне доверие, то я хотел бы стать опекуном Додхудая до его совершеннолетия, тем самым я буду радовать дух его покойного отца, не дам погаснуть его свету. Теперь слово за вами. Я знаю: кто позарится на чужое добро, а тем более на достояние сироты, тому не избежать гибели на этом свете и вечных мук на том свете. Перед памятью покойника и перед именем аллаха клянусь, что я говорю правду.
