Оля повела Мишку, чтобы наложить гипс.
Маргарита Тимофеевна, играя яркими переливчатыми глазами, сказала:
— Я еще не поздравила вас с отличной операцией. Поздравляю!
Она пожала мне руку. Крепко. По-женски коротко.
— Спасибо.
— Если бы моему драгоценному спутнику хотя бы половину вашего…
И не договорила. Порывисто отошла, села за стол и уже оттуда, поблескивая переливчатыми глазами, сказала:
— Симочка-то ваша просто земли под собой не чует от счастья. Как она вас любит! Как гордится! Правда, есть чем…
Мне неприятно было от ее ехидно-слащавых слов, и я поспешил уйти.
…Сима, причесанная, будто собралась в театр, возилась у электроплитки.
Увидела меня и обрадовалась. Поднялась на цыпочки, обняла за шею и стала целовать, приговаривая:
— Я совсем заждалась… Так соскучилась. Ну, поцелуй же!
Я поцеловал.
— Петька, как тебе не стыдно — просто номер отбыл!.. Поцелуй хорошенько!
— Почему такой яркий свет? Ты сменила лампочки?
— Обыкновенный свет. Ничего не меняла. Что с тобой?
Я спохватился. Надо было держать себя в руках.
— Да ничего. Просто голова побаливает.
Сима прислонилась своей щекой к моей, пощупала пульс.
— Ты просто переутомился. Целый день на таком жарком солнце, под ветром… Нельзя так, Усатик… Умывайся. У нас сегодня твои любимые киевские котлеты. И картошку я пожарила во фритюре, стружечкой. Пальчики оближешь!
Вода меня не освежила. Голова действительно болела, но солнце и ветер тут ни при чем…
Стол был накрыт на четверых. Для кого еще?
— Я думала пригласить Божедомовых, — робко сказала Сима из передней.
— Не надо. Мне хочется сегодня побыть одному. С тобой.
Просунув голову между портьер, она пропела из кухни:
— Спасибо, мой хороший, спасибо, родной!
Ужинали мы в полумраке, — я не мог больше выносить яркого света Симиных доверчивых глаз…
Мне даже как-то удалось успокоиться и быть ласковым с нею. А когда, уже поздно вечером, она, разомлевшая в своем женском счастье, уснула, я вздохнул так, будто снял с себя тяжелую и постыдную ношу: теперь не надо было притворяться.
Сима спала на моей руке и в приглушенном свете ночника была похожа на кошечку. Даже ее ровное дыхание было чем-то схоже с мурлыканьем.
Смотрел я на нее и думал о Кате.
Лежать в постели с женой и думать о другой женщине, наверно, плохо. Но что сделаешь! Себя-то ведь не обманешь, не скажешь, что этого не было.
Думал я о Кате, сравнивал ее с Симой, и выигрывала Катя. Сима — хорошенькая, а Катя — хороша. Сима — кисонька, а Катя — вольный, своенравный ветер…
