— Если бы я была вольна сама решать… — сказала она голосом, звенящим от слез.
— Если он любит тебя, кто же может помешать тебе? — упрямо повторила Нафисет.
— Кто же, как не мама! Мать уже передала мне через соседку: «Лучше своими собственными руками похороню ее неопозоренный труп, чем увижу ее замужем за этим выродком…»
Нафисет, ошеломленная, замолчала. Затем порывисто присела к Куляц на кровать и спросила шепотом:
— Это правда, что мать так сказала?
— Если бы не так, разве бы я истекала слезами! — пролепетала Куляц, всхлипывая.
Нафисет выпрямилась. В глазах ее, прямо и с удивлением устремленных на Куляц, отразились попеременно страх за свою судьбу и глубокая печаль, обида на мать и суровая решимость.
— Я не думала, что у мамы такое жестокое сердце, — задумчиво произнесла она. Затем медленно поднялась и отошла к окну.
— Я бы не посмотрела на таких родителей, — сказала она глухо, точно произнося слова клятвы. — За кого же другого они хотят выдать тебя: за князя или хана, которых уже нет? До сих пор они не могут понять, что достоинства человека теперь определяются не размером имущества и числом рогатого скота. Они тоже, оказывается, из тех, кто еще помышляет лишить женщину права любить и устраивать свою жизнь, как того хочет сердце…
Куляц была изумлена и устрашена кощунственными словами Нафисет. «Как? Не слушаться родителей и высказывать такое неуважение к старшим? Слыхано ли, чтобы подобные слова произносили уста девушки!»
Позабыв о своем горе, она села на кровати и с любопытством и страхом посмотрела на сестру, ожидая, что еще она скажет.
А та стояла у окна спиною к Куляц и молчала. Потом быстро подошла к старшей сестре, мягко обняла ее и во внезапном порыве откровенности продолжала:
— Ты видишь счастье только в любви. И в жизни видишь лишь этот огонек любви. Он светит тебе, как одинокая звезда в кромешной тьме. Ты летишь на этот огонек, как птица в ночи, не ведая и не видя ничего, кроме этой светлой точки. Ты не попыталась даже задуматься над участью тех, кто прежде тебя так же слепо летел на этот огонек. Ты веришь, что твоя звезда счастливее всех. Но ты ни разу не задумалась над жизнью, ожидающей тебя впереди. Когда Доготлуко говорил тебе: «Надо учиться, женщина стала свободна!», ты не захотела понять его и довольствовалась тем, что сидела и безустали лузгала вместе со своими ухажорами шелуху слов о любви. Я постоянно присматривалась к тебе. Твое девичество напоминало мне жизнь домашнего животного, которого выхаживают на убой или на продажу. Пока холили тебя, наряжали и не нагружали работой, давая тебе набрать достаточно силы, ты была довольна, не заботилась ни о своем будущем, ни о том, чтобы набрать разума и знаний. Теперь пришло время твоей продажи. И ты не решаешься даже предъявить свои человеческие права, а только обреченно и безвольно оплакиваешь свою судьбу. Но это только начало тех страданий и бесправного существования, на какие обречет тебя ветхий адат. Например, что останется от твоего единственного счастья — от любви, если Амзан вскоре разведется с тобою и выбросит вон, как и тех некоторых вдовушек, которых так же выбросили их избранники, натешившись над ними вдоволь?
