Около усыпанного цветами подножия белой стены Памяти, на вязь чугунной решетки, в центре которой билось желто-голубое пламя, положили ребята свой разделенный надвое букетик.
А вокруг молчаливо стояли люди. Где-то далеко, на проспекте, звенели трамваи, шумели автомобили, в скверике за площадью визжали и кричали ребятишки, но все это не нарушало молчания. Строго смотрели вперед перед собой застывшие у стены часовые-школьники. Склоняли свои колени и седые головы ветераны. Во все глаза робко взирали на них, на их глухо позвякивающие награды притихшие мальчишки и девчонки и снова устремляли взгляды на огонь, на его трепещущие, словно что-то ищущие языки пламени. Вместе с ними молча глядели их папы и мамы.
— Пап, — наклонился к моему уху Ромка. — Я знаю, что такое Вечный огонь. Когда ветер дует, то у него волосы развеваются.
— Папа, — тронул меня за руку Ярошка. — А в решетке гудит, как а трубке у тети-врача.
…А потом мы пришли к дедушке. Он встретил нас, как всегда в этот день, в армейском кителе, на котором сияли фронтовые и заслуженные в мирное время ордена и медали.
— На, — сказал Ромка и с порога протянул ему свой шар.
А Ярошка уточнил:
— У нас дома такой же есть.
Мы прикрепили рвущийся вверх шар над накрытым столом так, чтобы его было видно всем, и праздник продолжался.
Про те далекие дни, когда не только Ромки и Ярошки, но и нас с Наташей в помине не было, рассказывал дедушка. Как переправлялся под сплошным огнем через широкую реку артиллерийский дивизион. Как он, дедушка, вез на тачанке важные документы в штаб и убило возницу Ермакова — хорошего парня, а его лишь ранило в мизинец.
— Вот. Всю войну на передовой, и — в палец.
Ребята уважительно рассматривали шрам на искривленном мизинце.
— Деда, а когда бомбят — страшно?
— Страшно, Ярошка. Так страшно, что весь бы с головой в землю ушел.
— Дед, а деда! Ну, подожди, Ярошка! Ты уже спрашивал. Дед, а на войне, как в садике — тоже три раза ужинают?
— На войне, Ромка, — как в садике, порядок. Солдат без каши не воин.
И снова — рассказы о том, как в тяжелые дни съели солдаты сначала лошадей, затем очередь дошла до ремней и постромков, но все же наши прорвались, и уже дедушкино орудие раскалялось докрасна, чтобы бойцы шли вперед и вперед.
Новые вопросы, мои напоминания, и истории, слышанные мною не раз, дышали по-новому свежо и убедительно. Лишь Наташа молчала и переводила тревожный взгляд с сыновей на меня, с меня на отца и вновь на сыновей.
