Лишь к полуночи улегся, утихомирился расчет. Женя при свете аккумулятора читала в своей «светелке», но вот и она стала укладываться.
Свет погас. Негромко похрапывали Чуркин и Суржиков, что-то гортанно выкрикивал на своем языке Асланбеков, по крыше землянки топтался Лешка-грек.
Сергей скорее почувствовал, чем услышал, шепот Жени:
— Не спишь, Сережа? Ты был в Донбассе?
— Не пришлось.
— Наша степь похожа на вашу, задонскую. Только оврагов у нас!.. И глубокие-глубокие!.. Мне у нас больше нравится.
— Так всегда… — убежденно прошептал Сергей. — Но ты зря волнуешься, Жень. Все будет в порядке. Скоро получишь ответ. Вот мало-мальски там наладится…
— Хороший ты парень, Сережа… — каким-то странным голосом сказала Женя, будто сожалела, что он хороший.
— Спасибо. Есть лучше.
«Может, я и хороший, да что толку? Быть бы мне еще и красивым, к примеру, как наш сержант, который для тебя — единственный свет в окошке. Чуркин однажды брякнул к слову: «Парень чуть красивше черта — уже красавец!» Че-пу-ха…»
Кажется, и Женя заснула, дышит глубоко, ровно.
После он и себе не мог объяснить, каким образом попала в прореху в брезенте его рука, ощутила кончиками пальцев теплоту Жениных волос, скользнула вниз, на твердую прохладную округлость плеча.
Было ему и тревожно и стыдно, и все же он не спешил убирать руку, будто это робкое прикосновение к девичьему телу могло объяснить скрытую в нем святую и мучительную тайну.
Наверху закашлялся Лешка-грек. Женя, показалось, вздрогнула. Сергей отдернул руку, а потом еще долго лежал, затаенно прислушиваясь к ее дыханию и глядя в темноту.
Утром, приняв пост у орудия, удивился. Те же пушки на позиции, наглухо зачехленные, те же голубоватые редкие дымки над трубами, стежки от орудия к орудию, в камень утрамбованные ногами часовых, — ничего нового, кроме алых флажков над входами в землянки, а позиция преобразилась. Красивее стало и вроде бы ярче, будто беспросветное небо над огневой не так серо, как по сторонам, и оттуда, с неба, струится какой-то мягкий серебрящийся свет. Две девушки-прибористки, принаряженные и быстрые, пробежали на кухню, тотчас выскочили оттуда — одна с утюгом, другая с одеялом. Из землянки Мещерякова вышел, прихрамывая, на центр огневой старшина, помолодевший, в новой шинели и в начищенных сапогах:
— Батарея, строиться!
Бондаревич задержал расчет в окопе. Чуркину приказал надеть погоны поновее. Лешку-грека заставил почистить пряжку ремня.
Женя стояла у правой снарядной ниши вполоборота к Сергею. В туго затянутой ремнем шинели, прикрывавшей до половины голенища сапог, в шапке-ушанке, она походила на стройного, хорошенького мальчишку. И теперь была как бы ближе ему и роднее. Вчерашнего стыда поубавилось, зато, казалось, повзрослел лет на пять и вырос на целую голову.
