— Тише, Мисаил, — сказал Владька. — Ты не на репетиции.
— Ты забываешь, что Михалыч был характерным актером. Мне темперамент не позволяет. К тому же я репетирую с утра, только снял парик и шубу боярина. О как я страдал! Не знаю, какому еще боярину было так скверно, как мне. Весь день, идиоты, снимали сцену у хором, операторы никак не могли отелиться свежим ракурсом. Сейчас ведь модно снимать все ракообразно. Что вы лыбитесь, морды? — уставился он на Егорку и Димку. Ноздри его раздулись, а кончик носа с ложбинкой стал широк. — Давайте знакомиться!
— Егор, — протянул руку Егорка.
— Ты мне нравишься. Ты меня не забудешь? Смотри, рожа, я буду очень страдать. Что ты привез? Лирическое? Я тебя хочу познакомить со стихами Баркова. Глаза! Тебя должны любить девки.
— Дима.
— Этой тонкой рукой хорошо сдавать карты. Морды, поклянитесь, что я вам уже дорог! Я вас сразу полюбил. Только не страдайте скромностью. Скромность поставила мою жизнь вниз головой. Я из него вон сделал культурного актера.
— Если бы я тебя слушал, — сказал Владька, — ты бы сделал из меня идиота.
— У тебя, кстати, для этого изумительные данные.
— Мисаил, я тебя уроню.
— Господи, господи! — опустился Мисаил на колени. — Пресвятая девка Мария, я был невинный! Что вы лыбитесь? Вы еще не возрадуетесь. Вы еще от меня плакать будете. Пойду отлучусь.
Он вышел, и у ребят невольно возникла мысль: откуда он появился, что за оригинал этот комик в ободранном пиджаке, с расстегнутыми по всем местам пуговицами, что за страсть валять дурака перед мальчишками?
— Что за тип, откуда? — спросил Димка.
— Я поступал, он уже здесь отирался. Один, ему скучно.
— Он правда актер?
— Был. Неудачник, по киностудиям шатается, в массовке. В каком-то клубе под Москвой самодеятельностью заправляет.
— Видно, что он одинокий.
— Говорит, что немцы сожгли семью в Белоруссии. Но ему верить… Раздавай карты.
— Очень смешной.
— Ко мне подходит санитарка, звать Тамарка! — с песней вернулся Мисаил, и показалось, что он совсем не нуждается в слезливом сочувствии. — Послушайте! Я сосредоточился в пустынном уголке, в том месте, где я провел лучшие минуты своей жизни, куда не зарастает народная тропа, и вспомнил, как я играл одну трагическую роль. Публика ревела. Не верите? Сомневаетесь, что во мне погиб величайший трагик? Я играл так, что с первого ряда унесли пятипудовую старуху, она влюбилась в меня, как невинная. Мой диапазон — от фарса до шекспировской трагедии, мой стиль — легкость, импровизация, никаких канонов и рамок приличий. Господи, поставь меня на том свете вниз головой. Сдавайте карты!
