Лешку и Тольку, с окровавленными лицами, окружили, повели в туалет — умываться.
Открылась раздевалка. Сумрачный пожилой дядька в униформе раздавал одежду и обувь.
— Молодые, а напились, как эти самые… как бомжи, — ворчал он. — На дармовщинку-то. А еще и драться. Иди на улицу и дерись, коли невтерпеж. А тут — культурное заведение. И чему вас в школе только учат? — и сокрушенно качал седой головой.
Маша ехала домой на трамвае. Рядом молча стояли девчонки и мальчишки из ее класса. Не глядя друг на друга, таращились в промерзшие окна. Все случившееся в ресторане разрушило представление Маши об окружающем ее мире до такой степени, что хотелось куда-то бежать, чтобы забыть, забыть и никогда не вспоминать. Но перед ее мысленным взором то возникали Нинка и Райка, копошащиеся на диване, то согнутые фигуры Алешки и Толика с вывернутыми назад руками, то лицо Владьки, тупо ожесточенное, слышались его хриплые выдохи при каждом ударе, и сами удары: чвяк, чвяк, чвяк. — от которых у Маши до сих пор вздрагивает все тело.
Мир рухнул. Привычный мир, со своими маленькими радостями и огорчениями, победами и поражениями, где все было расписано и разложено по полочкам, очерченный невидимыми границами, выходить за которые мало кто стремился, а если кто-то и делал робкий шаг за его приделы, то на таких смотрели с удивлением и недоверием. А иногда, но очень редко, с восхищением. За границами привычного мира текла взрослая жизнь. Она вторгалась в привычный мир незаметно, раздвигая его границы, так что Маше казалось, что ни в ней, ни вокруг нее не меняется ничего. Зато она была уверена, что все сразу же изменится, едва они покинут школу и перешагнут восемнадцатилетний рубеж.
Но именно сегодня мир рухнул, разорвав все границы — и это было так страшно, что не хотелось верить в случившееся. Тем более что все так же куда-то едет трамвай, знакомо на поворотах визжат колеса на промерзших рельсах, проплывают мимо равнодушные уличные фонари, вспыхивают ярко-наглые фары встречных машин, в трамвае сидят и стоят все те же люди, и какой-то парень говорит по мобильнику, как наверняка говорил он и вчера и много дней тому назад: «И когда? Завтра? А где? И куда? Да на фиг мне это нужно? Ты чо, совсем, чо ли? Я лучше…» — и парень смеется веселым раскованным смехом. Господи, неужели он не знает, что мир рухнул и никогда-никогда теперь не станет таким, каким был — светлым, беззаботным и радостным?!.
И Юра не звонит. А ей звонить ему никак нельзя: вдруг он на каком-нибудь заседании, брифинге или ведет машину. Или попал в аварию… Или… или в него опять стреляли. Не хочу! Не хочу! Не хочу!
