Глава XIX. Истина и свобода
Человек стоит более того, чем о нём думают. Он сорвёт цепи долгой дремоты и потребует вернуть Святое право быть свободным…
(Шиллер)
Хуан ещё никогда не был в такой растерянности, как после признания, сделанного ему братом. Брат, которого он всегда считал образцом доброты и благочестия, который в его глазах, увенчанный всеми академическими почестями, был освящён своим скорым принятием сана, этот брат признался перед ним в том, к чему он был научен относиться с величайшим презрением — в лютеранской ереси!
Но с другой стороны, Хуан не мог отказаться от надежды, что признание Карлоса, сделанное им в такой благочестивой и изысканной форме, окажется безобидным, абсолютно не противоречащим догматам церкви, осмыслением одной из не подлежащих сомнению истин. Может быть, его брат даже сделается основателем нового монашеского или братского ордена. Или, поскольку он так умён, он возглавит реформацию. То, что реформы были необходимы, мог признать каждый порядочный человек.
Потом Хуан вспомнил, что рыцарь де Рамена высказывался похоже, и тем не менее был отъявленным, настоящим еретиком-гугенотом.
Дон Хуан не был благочестив, но он был очень ревностным католиком, как и подобало кастильскому рыцарю чистейшей голубой крови, наследнику традиций древнего рода, который много поколений стоял на страже чистоты своих вероисповеданий. Он привык считать католическую веру равноценной рыцарской чести и безупречному имени, и потому считал её неотделимой от всего, что является предметом его благородной гордости.
Ересь же считалась чем-то пошлым и унизительным, она была к лицу евреям и маврам, жуликам и попрошайкам, она была делом заурядного, нечистого люда, и он считал их врагами своего народа. Еретиками были те, кто не верил в Бога, кто запятнал себя ложью, те, кого так охотно выслеживал и уничтожал «во славу Бога и святой девы» их любимый с детства Сид. Еретики праздновали Пасху по таинственным безбожным обычаям, которыми лучше не интересоваться. Они убивали (и вероятно поедали) детей правоверных христиан, они оплёвывали распятие и во время аутодафе их облачали в отвратительные желтые санбенито. Одним словом — от них пахло горелым.
Дон Хуан и его современники полагали, что смерть на костре не может быть сопровождаема даже облагораживающей мыслью, которая завуалировала бы весь её ужас. Костёр значил для него то же самое, что для наших далёких предшественников крест, то же, что для более поздних поколений гильотина, только смерть на костре была ещё большим позором. Поэтому против новой веры восставала не столько его совесть, сколько чувство собственного достоинства. Но после общения с рыцарем де Рамена его противоборство новой вере уже не могло быть слишком энергичным. Было очень важно, что первым протестантом, с которым Хуан имел дело, был храбрый рыцарь де Рамена, а не простой погонщик мулов. Этот рыцарь берёг свою честь так же, как любой кастильский аристократ и во внешних проявлениях своего благородного воспитания нисколько от него не отставал и это всё — таков уж он был — дон Хуан Альварес де Сантилланос и Менайя ценил куда выше, чем теоретические обоснования вероучения.
