— Если я имел несчастье оскорбить своего дядю, которому столь многим обязан, то я об этом весьма сожалею, хотя я ни в чём не могу себя упрекнуть. Но я взвалил бы на себя тяжёлую вину, если бы захотел продлить своё пребывание в доме, где не могу больше быть, как раньше, желанным гостем, — с этими словами он повернулся к выходу.
— Останься, молодой безумец! — воскликнул дон Мануэль, которому понравились исполненные гордости и достоинства слова Карлоса. Они подняли его в глазах дона Мануэля от предмета, достойного презрения и всяческого унижения, к высотам желанной цели для выражения своего праведного гнева!
— Да это же звучал голос твоего отца! Но, несмотря на это, я скажу тебе, что не лишу тебя защиты моего дома!
— Благодарю Вас!
— Не стоит! Я не спрашиваю тебя (потому что предпочитаю оставаться неосведомлённым), как далеко зашла твоя безумная в своей безрассудности дружба с еретиками, но, не являясь знатоком по части ереси, я чувствую, что от тебя уже крепко пахнет горелым. Если бы ты, молодой человек, не был Альваресом де Менайя, я не стал бы обжигать пальцев, вытаскивая тебя из огня! Пусть об этом беспокоится дьявол, которому ты будешь принадлежать, я этого боюсь, несмотря на твою очень даже приличную внешность. Истина есть, её ты и услышишь из моих уст. Я не хочу, чтобы на меня и моих домашних лаял каждый пёс в Севилье, и наше древнее безупречное имя было бы запачкано грязью!
— Я никогда не бесчестил это имя!
— Разве я не сказал, что не желаю слушать от тебя возражений? Каково бы ни было моё личное мнение, дело чести моей семьи не допустить, чтобы ты подвергся посрамлению. Итак, именно по этой причине, а не из-за родственной привязанности, я вполне открыто тебе говорю. А чувство чести может быть чувством более сильным и доблестным, чем пресловутая любовь: мы предоставляем тебе защиту. Я добрый католик и верный сын нашей уважаемой матери-церкви, но я открыто признаю, что не являюсь рабом своей веры настолько, чтобы приносить на её алтарь тех, кто носит моё родовое имя! Такой великой святости я себе не приписываю! — Дон Мануэль передёрнул плечами.
— Я очень прошу Вас, дорогой дядя, позвольте мне объяснить Вам…
Дон Мануэль отмахнулся.
— Никаких объяснений! — воскликнул он, — я никогда не был безмозглым петухом, который гребёт до тех пор, пока не напорется на остриё ножа! Опасные тайны лучше оставлять в покое. Но одно я должен признать — из всех презренных глупостей новейшего времени, ересь и есть самая великая глупость. Если кому-то угодно непременно погубить свою душу, пусть делает это во имя разума; пусть получает за это дворцы, земли, титулы, епископства, и что там ещё есть на свете заманчивого. Но потерять всё и ничего не получить взамен, кроме огня здешнего и потустороннего — это абсолютное сумасшествие!
