Улус Курты в то время стоял неподалеку от города, сразу же за горой Бадалык. Неглубоким синим распадком качинец направил коня к вершине Бадалыка, на которой одиноко росла сучковатая кудрявая березка. Возле нее в тени и хотел дать Курта отдых белому от пены коню, проскакавшему галопом добрых пять верст, но едва подъехал к березке, конь заливисто заржал, замотал умной мордой, кого-то почуяв. И Курта увидел на другом склоне горы встречного всадника, светловолосого русского парня. Сидя на коне так, что босые мосластые ноги свешивались по одну сторону седла, парень тихонько посвистывал и с праздным любопытством поглядывал на Курту.
Это был Куземко, возвращавшийся домой с хозяйской пашни. За споро скошенный ячмень Степанко обещал работнику напоить его до той поры, до которой обычно пил сам. А вино у Степанки злое-презлое, поднесешь горящую лучину — зеленым пламенем занимается, выпьешь — глушит и с ног валит.
Куземко хотел было разминуться с Куртой и уже отвернул зафыркавшего коня, да увидел перекинутую через седло живую ношу, присмотрелся к ней и ахнул, узнав кабарожку Санкай. Девка была черна, что котел — вся кровь ей в голову спустилась, а руки и ноги болтались, будто веревки.
Куземко слетел с седла и ухватил под уздцы свирепого, угрожающе вставшего на дыбы Куртина жеребца.
— Брось-ко девку, душегубец!
Страшное лицо качинца перекосилось. Удивление на нем быстро сменилось тревогой и гневом. Степняк готов был насмерть биться за свой редкостный, свой бесценный товар. Убирайся с чужого пути, казак, не то втопчет тебя в землю Курта безо всякой жалости! Да и где взять жалости маралу, когда из-за маралухи он смело идет на устрашающий голос соперника и скрещивает в бою с тем быком ветвистые рога!
Курта озлобленно рванул ременные поводья и ударил своего сильного жеребца плетью. Но Куземко удержал захрапевшего Куртина коня, повис у него на вспененной дикой морде.
— Отдай, сатана, девку!
Курта скользнул рукой к заткнутой за кушак сабле, однако выдернуть ее из ножен не успел. Куземко ухватил рассвирепевшего степняка за полу цветного камчатого чапана и что есть мочи рванул на себя. Затрещала материя. Курта был полегче Куземки, он легко вылетел из седла и после крепкого тычка в брюхо скрючился и затих.
— Садись-ко, не страшись, не забижу, — наскоро, с непривычной для себя лаской говорил Куземко, подсаживая Санкай в свое седло.
— Ку-зем-ко…
В город они попали затемно. Караульные уже давно колотили в доски. Сторожевой казак на башне сонно окликнул их и едва не пальнул по ним из пищали, так как выискивающий брод Куземко чего-то промешкал с ответом.
