— План нашего дома.
Отец обнимает её за плечи.
— Здорово? Кухня. Комната Гришки. Столовая. Детская… Видишь? Построим дом, тогда рожай, пока не надоест. Вытри слёзы! А это печка парового отопления.
— Витя! — всхлипывает Анечка.
— Нравится?
— Оставим? Не сердись, дорогой! Я боюсь. Ведь в клинике нельзя…
— Ну-ну! Успокойся! Ты же говорила, что у тебя подруга — акушерка.
— Так она в Симферополе.
— Туда и поедёшь. Я тебя отвезу. Мне, наверное, на заводе путёвку дадут в Ялту.
— Тебе?
— Ага! Ещё неизвестно окончательно. Может, другому дадут. Путёвок сейчас мало, не то что до войны.
— А кто этот второй?
— Да… — мнётся отец. — Один знакомый. Я тебя отвезу. Ты у подруги поживёшь. На обратном пути заберу.
Анечка тяжело вздыхает.
— Кто второй человек?
— Абрам Михайлович. Лёгкие у него барахлят. Надо ему, конечно, пожить в нормальных условиях: питание, сон. Чудес в мире не бывает.
— Откажись от путёвки!
— Самому вроде неудобно. Я говорил намёками. Понимаешь, врачебная комиссия продлила первую группу и просила завод выделить путёвку. Откажусь — скажут: «Симулирует!» Или решат, что здоров. А у нас крышу нечем крыть. Из Усмани обязательно до распутицы надо черепицу вывезти. Обещали машину.
— Витя, брось это! Брось быть инвалидом! Ты понимаешь, что я говорю. Женька — слепой, но он не инвалид! А ты инвалид. Ты где-то в душе инвалид.
— Хорошо, хорошо! — быстро соглашается отец. — Я откажусь. Абраму нужнее.
И вдруг спохватывается.
— Где же Гришка запропастился? Сачок! Вернётся — костылём отхожу! Совсем от рук отбился! Давай встанем. Ты цемент не трожь. Я сам.
Они уходят. Я долго обдумываю неожиданно подслушанный разговор. «Так он хочет, чтоб Анечка…» — соображаю я. «Он хочет…» Алгебраические знаки прыгают перед глазами.
Ручьи бегут.
Снег, грязный и неприятный, лежит на теневой стороне улицы. Весна поджаривает землю, чёрные комки в углу высокой кирпичной стены совсем высохли и рассыпаются в пальцах Анечки. Стены нагреты. Я подставляю солнцу свои тощие голые бока, жмурюсь от блаженства.
Анечка поёт что-то хорошее, весеннее.
— Какая это песня? — спрашиваю я, не зная, как начать трудный для меня разговор.
За широким Доном синим
Девка сохнет по нему…
Анечка смеётся. Она тоже рада солнцу. На лице у неё пятна.
— Эх, Гришка! — подтрунивает она надо мной. — Желторотик. Сколького ты ещё не знаешь. Откуда тебе знать нашу песню?
— Какую такую вашу?
— Казачью. Я ведь казачка! Понял? А ты кацап, иногородний мужик, трясёшься пузом на лошади. Ага! Съел? Ой, смотри!
