Мужик с Поликарповной захохотали, и Перетятько пришлось к ним примкнуть, чтобы не стали издеваться над отсутствием чувства юмора.
— Но дальше с ним чудо приключилось, — продолжала рассказывать Поликарповна. — Пошёл он на речку, с бутылкой водки. Ближе к вечеру. После дождя. Закат был, и радуга во всё небо. Он так вдруг расчувствовался на красоту, что протянул к ней свою бутылку. Как бы: давай, мол, со мной за компанию. Даже забыл на камень присесть, на тот, на котором всегда сидел. Утром старуха корову вывела, глядит, человек стоит у реки, и кому-то протягивает бутылку. Дальше пошла, обернулась, — стоит, и ничего не поменялось. Ещё прошла, ещё обернулась. Стоит, как будто, окаменел. Старуха к нему близко подошла. — Ты чё, Витенька? Что стоишь? А он не шевелится, не отвечает. — Ладно чудить, — говорит старуха, и по руке с водкой пришлёпнула. А рука даже не закачалась. Старуха его по заду хлестнула, и нет, никакого шевеления. Глаза открыты, весь, как живой, а будто, как памятник неподвижный. Потом вся деревня сбежалась на чудо. Три мужика в него упирались, как в грузовик, в колее застрявший, а он — ни с места, стоит, как вкопанный. И отвёрткой в него потыкали, и молотком, и даже кувалдой, — а на нём ни одной царапинки. Мужики до того все обезумели, что надрались до полусмерти. Один из них разогнался на тракторе, врезался в Витьку, разбил технику, а на Витьке — и ни царапинки.
Бабка надолго замолчала.
— Так дальше чего? — не стерпел мужик.
— А ничего, — сказал бабка. — День простоял, а потом исчез. Из газеты писаки приезжали, интервьюировали всех подряд. А доказательств — никаких. Только одно доказательство было — не видели Витьку с той поры. Милиция всех жителей заподозрила, прислали следователя, копались, да кроме рассказов об окаменении не к чему было зацепиться.
— Не врёшь ты, бабка? — спросил мужик.
— А хошь, я тебе три зуба выбью? — парировала Поликарповна, и дальше все ехали без разговоров.
Поездка оказалась бесконечной, но всё же они, наконец, добрались до неширокой ленивой реки, которая поблескивала у берега хрупким кружевом первого льда. Напротив избушки к крутому берегу приткнулся расхлябанный причал, и примерно такой же причал прижимался к берегу через реку. К ближнему причалу был привязан плот из толстых, обшитых досками брёвен, плот опоясывала оградка из невысоких нечастых кольев, на которые сверху, в виде перил, нашили сосновые горбыли. Прочность оградки и перил не вызывала большого доверия, что подтверждали следы ремонтов, хотя, в этом можно не сомневаться, на перила облокачивались все, кто хотел посмотреть в воду или на что-нибудь вдалеке. Под лишним давлением эта оградка наверняка прогибалась, потрескивала, поэтому все, кто боялся выпасть, на перила облокачивались осмотрительно. Но и в том можно не сомневаться, что не все облокачивались осторожно; на паромах такого типа и в таких медвежьих углах довольно большой процент пассажиров обычно находится под влиянием.
