— В чем дело? — спросил дед. — Почему ты не продолжаешь?
Лорд Фонтлерой несколько сконфуженно задвигался на своем стуле. Графу было ясно, что эта нечаянная остановка была вызвана какою-нибудь промелькнувшею в уме мальчика внезапною мыслью.
— Мне пришло сейчас в голову, что, может быть, вам это не нравится, — ответил он. — Может быть, кто-нибудь из ваших был там в это время. Я забыл, что вы англичанин.
— Можешь продолжать, — сказал граф. — Никто из близких мне там не был. Ты забыл, что и ты сам англичанин.
— О, нет! — быстро возразил Кедрик. — Я американец!
— Ты англичанин, — повторил граф сурово. — Твой отец был англичанин.
Ему приятно было это сказать, но оно неприятно было Кедрику. Мальчик никогда не думал о подобной развязке. Он чувствовал, что покраснел до корня волос.
— Я родился в Америке, — протестовал он. — Если вы родились в Америке, то стало быть вы американец. Извините меня, — продолжал он с видом серьезной вежливости, — что и противоречу вам. М-р Хоббс говорил мне, что если бы случилась новая война, то мне пришлось бы быть — быть американцем.
Граф как-то жестко засмеялся; это было короткий и суровый, но все-таки смех.
— Ты, говоришь, сделался бы американцем? — сказал он.
Он ненавидел Америку и американцев, но его забавляло серьезное одушевление этого маленького патриота. Он подумал, что из такого хорошего американца должен со временем выйти и хороший англичанин.
Скоро позвали к обеду, так что им не пришлось углубиться в беседу о революции, да и лорд Фонтлерой находил неловким возвращаться к этой теме.
Кедрик слез со стула и подошел к своему вельможному деду. Он посмотрел на его больную ногу.
— Не позволите ли мне помочь вам? — произнес он учтиво. — Знаете, вы можете опереться на меня. Один раз, когда у м-ра Хоббса болела нога — на нее опрокинулась бочка с картофелем — то он обыкновенно опирался на меня.
Рослый лакей чуть не лишился своей репутации и места, улыбнувшись на эту фразу Кедрика. Это был аристократический лакей, всегда живший в самых лучших, благородных домах, и никогда не улыбался. Он, не шутя, сам счел бы себя недостойным своего истинно лакейского звания, допустив, чтобы какое бы то ни было обстоятельство могло заставить его сделать такой непростительный поступок, как позволить себе улыбнуться. Но на этот раз он не выдержал и, почувствовав весь ужас своего положения, спасся только тем, что моментально устремил глаза через голову графа на какую-то очень страшную картину.
