Сдержанно играл оркестр. Сдержанно звучали речи. Все было благопристойно, чинно и солидно…
И только, внося явный диссонанс в эту чопорную благопристойность, плакала навзрыд, рыдала в голос, ни на кого не обращая внимания, мать погибшего.
Ведь мертвый сын, даже если гроб его красиво задрапирован национальным флагом, все равно остается мертвым сыном. Мертвым навсегда…
Какими словами, в каких речах можно объяснить этой плачущей женщине, почему, зачем, во имя чего ее сын — такой молодой, такой сильный и умный сын — должен был отправиться неведомо куда, за тысячи миль от родною дома, и там в далекой, незнакомой стране, проклиная все на свете, шагать по чертовым джунглям, трястись от лихорадки, падать ничком в грязь и слушать, как над тобою свистят пули, стрелять самому, убивать, жечь, бояться ночи, ждать команды сержанта, и снова стрелять, и снова бежать в атаку по чавкающему рисовому полю, и не видеть врага, и кричать, а потом подорваться на мине, даже неизвестно чьей — вьетнамской или собственной?..
Он вернулся в родной город — этот молодой, сильный и умный парень. Вернулся в цинковом гробу.
Ну и на сколько вырос процент американского престижа? Намного ли расширились границы западной демократии?..
Я напоминаю снова: все это происходило летом семьдесят третьего.
И еще никто не знает, что в семьдесят шестом году (ровно через три года!) многие высокопоставленные лица Соединенных Штатов назовут участие Америки во вьетнамской войне «одной из главных ошибок Президента». Он, видите ли, слишком доверился своим генералам, своим военным советникам. Ошибся господин Президент. С кем не бывает?!
Сейчас об этом знают все, кроме пятидесяти шести тысяч погибших во Вьетнаме американских солдат. Они об этом не узнают никогда.
— Но я и могил не вижу!
Куда подевались могилы
С тех давних пор?..
— Они заросли цветами…
Вопрос — ответ, вопрос — ответ…
Над нашими головами висят крупные, влажные звезды. Мы сидим на ступенях лестницы общежития в небольшом курортном местечке неподалеку от Нью-Йорка. Трое американцев заканчивают свою песню. Пышноволосый негр поет ее, так и не открывая глаз. Гитара звучит сурово и тихо. Вот она на мгновение смолкает, а потом начинает опять. И я опять вижу вытянутый подбородок маленькой гитаристки.
И вдруг понимаю, что отзвучавшая последняя строфа песни — это вовсе не конец, а всего лишь предисловие к первой строфе, возвращение к началу…
— Куда подевались цветы?
Скажи мне, что стало с цветами
