— А кто он, этот Иван Афанасьевич?
— Вообще-то он скульптор. Но организовал у себя что-то вроде кружка следопытов или клуба по изучению старины. Кажется, сейчас его музей признан почти официально. Хотите — зайдем?
— Зоенька, вы просто добрый гений! Столько радостей в один день…
Домашний музей Ивана Афанасьевича искали мы довольно долго. За Лаврой расстилался сплошной массив садов, напоминающих пригород, а то и просто деревню. Зоя остановилась, видимо прикидывая, как лучше идти. А у меня мелькнула лукавая мысль: «Чего бы ей так уж долго размышлять-то? Что она, дорогу, что ли, не знает?»
Вокруг нас не было ни души. Позади возвышалась крепостная стена, опоясанная грунтовой дорогой — впрочем, кое-где были видны следы того, что некогда она была вымощена. Прямо перед нами шли бесконечные сады. Они начинались сразу за изгибом крепостной стены и тянулись вдоль обочины дороги, которая метрах в десяти правее нас имела небольшой отвилок. По другую сторону дороги расстилался холмистый, заросший пожелтевшим на солнце бурьяном пустырь… Зоя все стояла и прикидывала, как лучше добраться до Ивана Афанасьевича. Пауза затянулась. А я никак не мог уразуметь, чего здесь долго размышлять: перед нами единственная дорога и отвилок от нее. Значит, нужно идти либо туда, либо сюда. Однако моя спутница вдруг решила, что лучше всего идти садами. Меня это несколько смутило, но я решил довериться случаю.
Между оградами садов петляла едва заметная тропинка. Зоя спорой походкой шла впереди, изредка останавливаясь и перепрыгивая канавки. Я поспешил за ней и, когда она замедляла шаг, едва не натыкался на нее. Я так увлекся ходьбой, что не замечал ничего вокруг. Глядя в землю, чтобы не оступиться, я все время видел перед собой мелькавшие впереди стройные ноги Зои.
…Если бы меня спросили об отличительной черте киевского уклада жизни, я назвал бы три признака: здесь любят добротно поесть, броско одеться, и третье знаменательное качество — это киевские женщины. Они ярки и колоритны, словно взлелеяны мягким климатом и обилием солнца. Впрочем, эта черта характерна и для самого Киева — с обширными массивами зелени, с просторным Днепром, с крепкими, справными строениями. В нем, как и вообще в южных городах, словно не пользуются смешанными красками и избегают полутонов — отсюда, видимо, и возникает этот сочный и насыщенный колорит.
В первые дни приезда в Киев я просто терялся — особенно вечером, когда вспыхивают в разноцветных подсветах здания и скверы, когда бесчисленные прожектора выхватывают из тьмы сияние куполов, когда загораются пестрые неоновые вывески, когда широкими потоками гуляющих заполняются киевские улицы. В эти часы Крещатик напоминает полноводную реку, по которой со спокойным достоинством, красуясь и любуясь собой, мерно проплывает перед завороженным взглядом приезжего ротозея все природное богатство стольного града Киева. По первому впечатлению вечерний Крещатик представился мне каким-то фантастическим женским смотром. Попадая в этот поток, уже ни о чем не думаешь и ничего не видишь, только чувствуешь вокруг себя красоту и крепость могучего праздника жизни. И тут только начинаешь понимать, что вся торжественная помпезность Крещатика как нельзя лучше соответствует подобным шествиям. Три вечера я выходил на Крещатик, чтобы полюбоваться им при свете иллюминаций и подсветов, и три вечера я не замечал и не видел ничего, кроме какого-то — буквально — языческого празднества. Да, да — именно языческого… У меня и прежде Приднепровье почему-то ассоциировалось в первую очередь не с запорожцами, а с язычниками. А уж теперь и подавно мерещились поросшие густым лесом пологие берега Днепра, буйные Перуновы игрища, лихие дерзкие умыкания, факельные ночные шествия…
