— Ах, найдется твой Юр. Пойдем потанцуем, ты ж получил разрешение.
— У вас все равно как в армии.
— Ну и пусть! Но ты ведь здесь, мы вместе. Если б еще твоя сестра…
— А я от Ганки принес Юру письмо.
— Ну еще бы! Давно не виделись.
И они, весело смеясь, уносятся в танце, местная же знать тащит хробжичан к буфету, бурно оказывая им знаки внимания.
Было ли решение Балча искренним? Почему он не пошел вместе со всеми к буфетной стойке, чтобы лично проследить за выполнением своего шутливого приговора? Эти вопросы Агнешка задаст себе спустя несколько часов. Сейчас же она не только не понимает, но даже интуитивно не догадывается, отчего так резко изменилось его настроение за одну секунду, ту самую секунду, когда он отдавал приказания Зависляку, Максу и, наконец, Семену, — в тот миг, когда он увидел их со Стахом, притаившихся у двери, готовых улизнуть. «Януарий, Макс, займитесь гостями», — сказал он, и это еще могло означать только то, что означало, но тут он увидел их вдвоем, державшихся за руки, и сказал: «А ты, Семен, останься». И еще вполголоса бросил несколько слов, которые Агнешка расслышала, но задуматься над которыми у нее не было ни времени, ни желания:
— Не здесь и не чересчур. На твою ответственность.
И Семен кивнул головой в знак того, что понимает.
Но Агнешка не понимает и предпочитает об этом не думать. Не думать о нагромождении непривычных и непонятных ей событий. Ей надоело следить за бесконечным спором соседей, она пресыщена невеселыми открытиями и поэтому позволяет окончательно потерявшему терпение Стаху увести себя во двор, на свежий воздух. И она благодарна ему, что он ничем не интересуется и ни о чем не спрашивает. Так и должно быть. Ведь самое главное, что они наконец одни.
Агнешка ведет Стаха к укромному заливчику, открытому ею сегодня утром. Та же плоскодонка колышется на низкой прибрежной волне — наверно, это лодка Кондеры. Красное солнце на безоблачном небе скатывается к западу. Очень тепло. Если б стрелки часов не показывали, что время еще непозднее, да не пурпур и золото по-осеннему редких листьев на деревьях, никто б не сомневался, что на дворе август.
Агнешка расстилает на песке сдернутый с шеи платок и ложится, вздохнув с глубоким облегчением. Закинув руки за голову, она пристально глядит в спокойную синеву неба. На какую-то долю секунды ее обдает холодом тень Стаха, а вот и он сам садится рядом, больше не закрывая солнца, склоняется над ней, заполняя небо своим нежным детским лицом, прямой линией плеч, еще золотистой от загара грудью, покрытой пушком, всей своей мальчишеской стройной фигурой. Тот торс был темнее, он был темный, как медь, и тускло поблескивал, как медь. А это мой Стах. Я думала о нем: он мой. Агнешка всматривается в него, словно видит впервые. Его и его обнаженное тело. А ведь они много раз ходили вместе в походы, вместе были у моря. Не сделав никаких признаний, они привыкли думать о том, что любят друг друга. А признания и любовь откладывали со дня на день в ожидании, что любовь проснется и заявит о себе сама. Это другие, ничего не зная, могли называть их женихом и невестой. Он очень нравился ей. После маленького Кшися он был единственным человеком, вызывавшим в ней теплые чувства. Она любила его нежность. К счастью, он не был похож на своих коллег, молодых врачей, нарочито циничных, самонадеянных, хвастливых. Да, она любила его нежность. Они всегда умели смотреть друг другу в глаза прямо, с теплой улыбкой. Разве трепетала она когда-нибудь от его поцелуя — например, неожиданного и случайного, например, в шею? Почему сегодня она впервые по-иному видит его наготу? Видит обособленной, вне всего того, что составляет образ ее Стаха. А тот тускло поблескивающий торс? Но ей приятна близость Стаха и его рука у нее на груди, и приятно, когда он — вот так, как сейчас, — нагибается и его губы растут у нее в глазах и приближаются, приближаются, пока она сама не отворачивает головы, лишь уголком рта ощутив тепло поцелуя.
