Ничего, конечно, нужного для розысков о третьем моем источнике Азеф не мог рассказать департаменту полиции, но эти придуманные мной сведения, как я потом узнал, очень заинтересовали не только Азефа, но и департамент полиции.
Впоследствии, когда во Франкфурте Азеф разговаривал со мной, он сказал мне:
— Ведь Вы ко мне тогда отнеслись с полным доверием. Вы мне рассказали об агентах, с которыми Вы ведете дело.
Я объяснил Азефу, что из его слов я понял, что о Бакае и Раковском[91] он знает от Чернова.
— Да, — прервал меня Азеф, — но Вы мне рассказывали о прокуроре, с которым Вы имели дело!
— Я Вам рассказывал о прокуроре, какого совсем не существовало. Я все детали выдумывал в тот момент, когда с Вами разговаривал. Я знал, что об этой связи (это был не прокурор и приметы к нему совсем не подходили) Вам ничего не мог говорить Чернов, так как и я ему ничего не говорил.
— Так, значит, Вы мне говорили неправду? — несколько обиженным и укоризненным тоном сказал мне Азеф.
Я не стал отрицать, что я ему солгал.
Теперь Азеф был в восторге от разговора со мной и, наверное, рисовал себе радужными красками, как он скоро вместе со мной будет работать над разоблачением провокаторов и… как вскроет всю мою деятельность! Мы условились с ним встретиться дней через десять.
Указание на агента, бывающего у меня в Финляндии, также, конечно, было передано Азефом в департамент полиции, и этот агент — Раковский, — который у меня бывал и давал мне сведения, был тогда же арестован в Петрограде.
Его арест произвел большой шум. Желая отклонить подозрения от Азефа, что и в данном случае арест произведен по его указанию, департамент полиции, как и при аресте Трауберга, дал в печати фантастические сообщения. Убедили ли они кого-нибудь, что и Трауберг, и Раковский арестованы благодаря их собственной оплошности и искусству жандармской полиции, но на меня они подействовали как раз наоборот. Для меня это было лишним доказательством, что, когда власти сознательно путают в своих официальных заявлениях, то, значит, им очень надо скрыть истинную причину ареста Трауберга и Раковского, и что арест обоих их — дело того провокатора Раскина, которого я все время отыскивал. Меня эти сведения приводили опять-таки к тому же убеждению, что Раскин — это Азеф.
Пока я разговаривал с Азефом, я употреблял все усилия не выказать ему моего внутреннего волнения. Я только тогда почувствовал, как эта беседа взволновала меня, когда дверь за Азефом захлопнулась, и я остался один.
