Через минуту Шмиль и Устин подползли к Сероштану. Оба одеты в фуфайки, на головах пилотки, на ногах кирзовые сапоги, перевязанные парашютной стропой. У каждого на боку кобура с пистолетом, полевая сумка.
Шмиль и Гутыря закурили «козьи ножки». Устин сел на траву, скрестив по-турецки ноги. Он смотрел на крайние хаты, сады и огороды. Все зримей осень. На яблонях, грушах и вишнях уже желтеют листья. С огородов люди собрали все, что выросло, уродило. Лежали кучи картофельной ботвы, стебли подсолнечника. Ближе к луговине, тянущейся к самому лесу, там, где низко, росли головастые кочаны капусты.
«Точно так и дома, под Уманью, в эту пору. Как там сейчас?» — подумал Гутыря.
Еще с сорок первого он знал, что мать и сестра Марина остались без крова. Хату сожгли полицаи, пронюхавшие, что Марина прятала на чердаке красноармейцев. Устин посмотрел на Шмиля.
«Вот этого осетина прятала. Наверное, еще и влюбилась. А он, гордый нарт, не признается…»
Шмиль лежал на траве, раскинув руки. Смотрел в небо, мысленно витая над родными горами. Видел высокие сосны с пышными кронами среди скал. За что они держатся корнями? Ведь вокруг одни камни. Как удалось им вырасти, устоять против ураганных ветров и снежных бурь? Ему бы иметь такую силу.
Гутыря придавил каблуком сапога «козью ножку» и снова посмотрел на Шмиля.
«Улыбается. Наверно, Марину вспоминает. Да, хорошего молодца Марина выменяла у мордатых арийцев за кусок сала и два десятка яиц…»
Шмиль и лейтенант Рябчиков, заместитель начальника 5-й заставы, попали и плен из-за своей оплошности. Напоролись на фашистов, одетых в красноармейскую форму, которые собирали якобы отставших от своих частей заблудившихся бойцов. Так и оказались за колючей проволокой на «диете»: гнилая капуста и «компот» из дождевой воды, что держалась по нескольку дней в лужах.
Устин знал, что Шмиль не любит вспоминать о своем позорном плене, о сале и яйцах, на которые Марина со своей подругой Маланкой выменяли его и лейтенанта Рябчикова у немцев-надзирателей. Когда же об этом шутя начинали говорить бойцы, глаза Шмиля вспыхивали гневом, губы нервно дергались: «Куз-немцы! Куз-айганаг!..» — что означало: «Собаки-немцы! Собаки-предатели!..» «Собака» было самым ругательным словом Шмиля. Других ругательств он никогда не употреблял.
Гутыря вздохнул. «Если живы мать, Марина, моя любовь Маланка, то, наверное, жгут сейчас на огородах картофельную ботву, пекут сахарные бураки, картошку… Увидеть бы их, побыть с ними хотя бы минутку…»
