— Вон!!! — заорал Дмитрий Николаевич и сам испугался.
Лицо Татьяны стало бурого оттенка. Она вышла в переднюю, за ней Женя. Игорь, испуганно посторонившись, дал им дорогу.
Дмитрий Николаевич остался сидеть за столом.
— Ты забыл, что она одинокая, несчастная женщина и никого, кроме нас, у нее нет. Это жестоко и безобразно, — сказала Женя, проводив сестру. Глаза у нее были заплаканные.
— Она скоро получит возможность бывать здесь, сколько ей нравится.
— Что это значит?
— Что я очень скоро уеду. И надолго…
Женя хотела что-то сказать. Рот ее испуганно округлился. Дмитрий Николаевич вышел не глядя на нее и заперся у себя в комнате.
Дмитрий Николаевич решил свой отъезд окончательно, когда очутился один у себя в комнате. Что это было? Побег от родных? От обыденности? Стремление наверстать упущенное, оставшееся вне поля его зрения? Стремление к свободе, которую любая семья стесняет? Все вместе, но надо всем преобладало ощущение своей созревшей силы художника и человека, долго находившегося в одном и том же, далеко не совершенном, состоянии и, как ему казалось, внезапно, в один скачок себя преодолевшего; ему нетерпеливо хотелось этой силой поделиться с людьми и сделать для них как можно больше. Напрасно он говорил себе, что вся его работа была для людей, — нет, он этого не чувствовал. Она не была им необходима. Это он не мог обходиться без нее.
В комнату постучал Рекс, тихонько позвала Женя. Дмитрий Николаевич не откликнулся, открыл ящик письменного стола и перебрал все начатые им эскизы. «Никуда не годится». Он отбрасывал их один за другим с раздражением и неприязнью, словно не он, а кто-то другой — нахальный и несерьезный человек — был их автором. Он не узнавал себя: «Проекты будущих картин. Зачем? Кому? Себе. Да и не себе… инерция… Слепота. Где были у меня глаза?» Ему захотелось тотчас все это уничтожить, чтобы не осталось и следов от этого низкого служения деньгам и популярности. «Но ведь люди-то видели… Или так было не всегда?» Он захлопнул ящик и, миновав пустую сонную квартиру, очутился в передней. Из комнаты Жени, из их общей когда-то спальни, доносился шорох — может быть, всхлипыванье? Но сейчас ему было это все равно. Это было делом третьестепенным. Однако у него хватило такта не хлопать входной дверью. Он закрыл ее бесшумно и очутился на улице.
Москва спала. Ему показалось, что Москва стала ложиться спать уж очень рано — было всего половина двенадцатого. Раньше она не спала никогда. Она бесновалась до рассвета и с появлением дня только меняла платье и головной убор: она покрывала голову платком и надевала фартук.
