— Познакомьтесь, мой д’уг — художник Смольянинов, Дмитрий Николаевич, из Москвы. Ну, конечно, слышали. Кто ж о нем не слышал?..
К Дмитрию Николаевичу протянулось множество смуглых рук. Он пожимал их, широко улыбаясь в ответ на все эти улыбки, и чувствовал себя необычно легко.
Театральный буфет — небольшая комнатка. В глубине — буфетная стойка и дверь за ней, ведущая в закулисные недра. В простенке между двух окон — зеркало до полу, задрапированное зеленым плюшем, и такая же драпировка на дверях. Столиков немного, и все они заняты, но один, возле зеркала у окна, освобождают Арсению.
— Вот, б’ат, — говорит Обелин, усаживаясь. — Здесь я как дома, и ты стань своим. Ну, я п’ошу тебя, стань своим!
Дмитрий Николаевич, улыбаясь, пожимает плечами. Он вертит в руках меню, не зная, на чем остановиться. Арсений заказал коньяк. Дмитрий Николаевич предлагает бутылочку сухого. Почему-то ему захотелось предстать перед самим собой, перед Арсением и здешним обществом в каком-то особо добродетельном обличье: «Кажется, я очень зауряден. Почему прежде я был о себе лучшего мнения?»
Они выпили по стопке коньяку. Лампы вспыхнули ярче, стало теплее. Теперь Дмитрию Николаевичу казалось, что он здесь уже свой человек и все здешние тоже ему свои — ведь так бывает, когда люди нравятся друг другу. Арсений в третий раз заговорил о пьесе, и Дмитрий Николаевич решился:
— Пьеса плохая. Все старо, все повторно, ничего не увидено и не сказано своего. Не обижайся, но какой же ты писатель? Ты — музыкант, и музыкальное оформление — так, что ли, это называется? — мне понравилось. И с чего это ты взялся пьесы сочинять?
Он почувствовал некоторое удовлетворение — отчасти это был реванш… Однако Арсений не обиделся:
— Ты п’ав, ты п’ав — я не д’амату’г, и здесь я выступаю более как ’едакто’. Авто’ ее, — он оглянулся по сторонам и указал на молодого большеголового хакаса, — Хох’яков. Только, пожалуйста, не обижай его, ничего ему не гово’и. Это только начало… И увидишь, публике пон’авится. — Он повторил: — Публике пон’авится.
Мимо их столика, высоко держа маленькую голову, прошла героиня пьесы — Одина Турбаева. На ней было темное платье с большим белым воротником. Блестящие тугие косы уложены на затылке. Лицо ее, желтоватое и скуластое, было по-своему красиво, и серьезное его выражение говорило об уме.
— Хороша, — сказал Дмитрий Николаевич.
Арсений позвал девушку. Одина подошла. Она без улыбки глядела на Дмитрия Николаевича, Арсений представил ей друга. Она кивнула и села за их столик, положив около себя свернутые в трубочку ноты.
