— Больше всего лезет в глаза эта к’асная повязка на ’укаве — «б’игада отличного обслуживания».
— У нее на рукаве действительно была такая повязка, — сказал Дмитрий Николаевич, сдерживая раздражение.
— А я бы снял ее, — усмехнулся Арсений.
Он встал, крякнув, и позвал Дмитрия Николаевича пить чай.
— Иди. Я сейчас. Соберу все это…
Но он не стал собирать. Он принялся топтать ногами рисунки. Даже на розовое лицо Лизы наступил прямо каблуком. И вдруг опомнился, схватил, начал разглаживать, почти готовый заплакать. Потом его охватило желание разорвать все… в клочки… Все, кроме Лизы, потому что перед ее изображением он испытывал суеверную нежность…
Потом ему захотелось поссориться с Обелиным, накричать на него, осыпать бранными словами и покинуть этот дом. Но он продолжал стоять в оцепенении, полный отчаяния и ярости. Это был второй приговор, вынесенный ему другом. Да, он ничего не сказал, но Дмитрий Николаевич понял его мысли, обидные для него и безнадежно грустные. И, как все слабые люди, он начал искать виновного: «Меня погубили, прикончили, изуродовали». Он вспомнил свою первую картину — смелую и оригинальную, — как хвалили ее друзья и как приняло жюри… Потом он «работал» над ней. Его убедили в этой необходимости, и он дал себя убедить. И ничего не вышло… Ее никто и никогда не видел. Он не писал больше таких картин. Урок оказался ему на пользу — он бойко пошел в гору. Без сожалений, без угрызений. И только теперь, когда прошлое кажется ему чьей-то чужой жизнью, — а бывают минуты, когда и сегодняшнее будто бы не имеет к нему отношения; когда смотрит он на происходящее глазами человека, приближающегося к концу своего пути, и ничего ему не страшно, и ничего он не ценит из того, за чем тянулся всю жизнь, — и все-таки не может отказаться от старой своей манеры писать. Сидит в нем кто-то упорный, тупой и повелевает. Ах, многого ему недоставало, чтобы не дать себя погубить. Мужества, целеустремленности, гордости, уважения к своему таланту, честности и душевной чистоты. Он продал себя за тридцать сребреников, за чечевичную похлебку. За возможность барственно прогуливаться с Рексом, за льстивые слова и за шальные деньги, большие деньги, на которые покупаются комфорт и уважение людей, подобных ему же, но менее удачливых. «Истерика — вот гадость». Сделав над собой усилие, Дмитрий Николаевич перестал плакать. Он вытер лицо мокрым полотенцем. Собрал с пола рисунки и торопливо сунул их в папку. Пальцы его дрожали. Но когда заскрипели нижние ступеньки лестницы и снова раздался голос Арсения, звавший его к чаю, Дмитрий Николаевич был уже в порядке. Он крикнул, приоткрыв дверь:
