Дмитрий Николаевич подумал: «Что, если у Игоря тоже есть какие-то собственные мысли в этом роде. Мысли… обо мне. И я их не знаю…» Ему стало тоскливо оттого, что он не знал мыслей своего сына.
— …Потом он посадил меня на свой велосипед, велел пок’епче де’жаться, и мы поехали в соседнее село. Вско’е он п’ислал мне письмо, в кото’ом сообщал, что его посылают в И’кутск учиться… Оно заканчивалось такой ф’азой: «П’ощай, далекий д’уг, кото’ый любит сказки и песни».
Дмитрию Николаевичу вдруг тоже захотелось полюбить эту страну, молодую и древнюю, страну поэтов, строителей, шаманов; так же, как Арсений, сродниться с ней, связать с ней свое творчество и судьбу. Он позавидовал близости Арсения к людям и веселой легкости, с которой тот жил, не унывая и не теряя мужества; принимая терпеливо и болезнь Аннушки, и свою роль сиделки при ней, и собственное недомогание, и даже самое тяжелое — ощущение гаснущего таланта.
Дмитрий Николаевич собирался поездить по Хакассии, но заболел. Врач сказал, что он простудился, но Дмитрий Николаевич думал, что это не простуда.
Просыпаясь по ночам, Дмитрий Николаевич ощущал смутную тоску, казалось бы не имеющую причин, но тем она была тяжелее и безысходнее.
Она ощущалась как озноб, как холод в крови, как тоска по близости какого-нибудь живого существа. Дмитрию Николаевичу казалось, что ему станет легче, если возле него будет хотя бы кошка. Иногда он думал: «Мне пора иметь внука. Я тоскую о детях». В другой раз ему приходило в голову: «Это оттого, что я не пишу». И он попробовал рисовать, ушел в ближний лесок с этюдником и почти тотчас вернулся.
— Пописал немного?
— Нет. Не могу.
Лес, коричневый и сырой, лишь кое-где забросанный снегом, показался ему мертвым. Неудачным оказалось и освещение тусклого дня: кругом ни теней, ни оттенков. Дмитрий Николаевич пожаловался на скуку и утомление.
— Ты болен, ложись лучше в постель…
— Да, пожалуй, лягу.
Он лег, зябко закутавшись, но появился Арсений с охапкой дров, и затрещал в печке огонь. Арсений сидел на полу, подбрасывая в печку щепки и сучья. Огонь поглощал их мгновенно.
— Может быть, ты соскучился по семье?
— Нет. По ночам и на рассвете я чувствую мертвый холод на сердце. Я уже не художник. Как жить?
— Б’ось, б’ось, все это глупости! Мы с тобой однажды гово’или на эту тему — и со мной бывало, помнишь, я ’ассказывал? Но я ве’ил, что п’ойдет, и в общем-то п’ошло. Ты п’иболел.
— Старость…
— Ну, конечно, д’уг мой, ста’еем, меняемся, и силы уж не те, что в т’идцать или даже со’ок, но это еще не конец. Ты еще будешь писать лучше, чем п’ежде. З’ело, могущественно — пове’ь, ста’ик, я убежден.
