Арсений смутился и помрачнел. Он избегал глядеть на друга.
— Нет, б’ат. Она уже не может.
— Но ведь она же пианистка?
— Она уже пять лет не встает с постели…
— Ах…
Арсений заговорил о другом, расспрашивал Дмитрия Николаевича, зачем он приехал, как жил эти годы. Рассказать об этом, конечно, было очень трудно.
— Мне вдруг стало казаться, что я делаю не то, что надо. Ну, разумеется, для иных работа — способ брать. Так было и для меня. И как-то вдруг и поздно, должно быть, я понял, что творить — значит отдавать. Я хочу, мне это необходимо теперь, — жить жизнью других. Это тоже способ самоотдачи. Это тоска по людям, и укоры совести, и ощущение бессмысленности моего существования, вдруг потерявшего стержень. Каждый день на рассвете, с пробуждением сознания, я вспоминал, что мне пятьдесят лет и ничего путного не сделано… Словом, я хочу жить для людей. А может быть, мне суждено умереть для людей…
— Как мы п’ивыкли вы’ажаться высокопа’но, — сказал Обелин.
Дмитрий Николаевич искоса поглядел на него:
— Я действительно так думаю.
— Мы п’ивыкли и думать высокопа’но.
Арсений улыбался иронически, или так показалось Дмитрию Николаевичу.
— С возрастом уходит вся эта суета, строже с себя спрашиваешь, перестаешь бояться… И пропадает заинтересованность во всяких жизненных благах, — продолжал Дмитрий Николаевич. Ему хотелось, чтобы Обелин поверил в его искренность, как он сам в нее верил. Он верил, что только на втором плане было желание оправдать себя в собственных глазах, вернуть веру в себя, утвердить подлинность своего таланта, умалению которого многое способствовало. Проверить его в новых условиях и с новым к нему отношением. Писать бесконтрольно и самозабвенно и доказать этим болтунам… Нет, в первую очередь самому себе, а потом и им, что Дмитрий Смольянинов — подлинный художник.
— Не скучай, б’ат, — сказал Арсений. Голос его звучал искренней дружественностью. Такой интонации Дмитрию Николаевичу давно ни от кого не приходилось слышать, и он едва не заплакал.
— Вот мы и п’иехали. Пожалуйста, Дима, не показывай вида, что удивлен состоянием Анны Александовны и ее видом… П’ощу тебя… — сказал Арсений, понизив голос, словно и здесь, в машине, она могла их услышать.
— Понятно. Ты знаешь, я и сам бы догадался…
— Как знать? О тебе гово’или, бывало: Димка отличный па’ень, и кулаки у него здо’овые. С ним не ст’ашно ходить ночью по улице. Но симфонии он не напишет и не ’ешит тео’емы Фе’ма… Они здо’ово ошиблись! Ве’но?
