Дмитрий Николаевич взглянул на него с разочарованием, но лицо его оживилось мгновенно, когда вслед за высоким в дверях буфета появился небольшой и худощавый человечек в распахнутой меховой шубе.
Приятели устремились навстречу друг другу.
— П’ости, голубчик, засиделся в буфете… Честное слово, ты совсем не поста’ел… — заговорил Арсений. Голос его, ничуть не изменившийся, согрел и живо напомнил прошлое. Дмитрий Николаевич скомкал приятеля своими большими руками.
Друзья взяли машину и поехали к Арсению, жившему за чертой города. Ехали долго, через весь Абакан.
— Дом культу’ы, — говорил Арсений, откидываясь на спинку сиденья и прикрывая глаза. Профиль его, когда-то тонкий, теперь напоминал хищную птицу. Дмитрию Николаевичу показалось, что в манерах его появилось что-то жеманное, какой-то провинциализм. Отвернувшись от приятеля, он рассеянно глядел в окошко на большие и маленькие дома, мелькавшие перед глазами. Больших было мало и очень много маленьких. Потом большие перестали появляться совсем, а маленькие попадались через некоторые промежутки времени — они стояли на довольно далеком расстоянии друг от друга, — машина выехала за город.
— Значит, ты композитор, а помнишь, как ты хорошо играл на рояле? Из тебя вышел бы, наверное, отличный артист…
Арсений показал скрюченный указательный палец на левой руке:
— Вот… А к’оме того, ’азве это хуже — композитором? Я не жалею… Хакасская музыка очень, б’ат, любопытна и таит возможности… Последние годы я, знаешь ли, мало пишу свое. В моей об’аботке идут хакасские песни — фолькло’ом занимаюсь. Пишу и для теат’а…
— Что так? Почему же не свое? Или ты, как Лист…
— Нет, ск’омнее… Это более инте’п’етация. П’ежде у меня было все абсолютно своеоб’азно и шло из меня самого. Я сам и мои чувства были единственным источником музыки. Но с тех по’ я очень изменился: соз’ел, точнее поста’ел. Иногда оно возв’ащается, и я иг’аю упоенно… Но очень ’едко. Анна Александ’овна гово’ит, что в такие минуты на наш дом сходит благословение, и все идет хо’ошо. И это п’оисходит совсем иначе, чем п’ежде, — я почти не отдаю себе отчета в том, что иг’аю, и не пытаюсь записывать. Это как молитва, идущая из глубины души. Без слов. Безымянные чувства… и п’едставь — ни темы, ни замысла и никакой че’новой ’аботы. Вещь п’иходит готовая. П’осто чудо!.. Но очень ’едко тепе’ь. Зато столько счастья! Его хватает надолго…
— Жаль, что не записываешь. А если бы это делала Анна Александровна?
