И вот мы с Леней целый день на берегу. Я сшила себе сатиновый купальник.
И мы лежим. Курортники черные, у некоторых кожа даже отдает в синеву. Некрасиво. А вечерами пляшут до упаду на танцевальных площадках. Леня звал меня туда, у него везде знакомые, но я не пошла. И ему, кажется, не очень хотелось. Он сказал, что последнее время ему ни с кем не хочется быть, кроме меня. Я ждала, что он скажет еще что-нибудь — ведь после таких слов каждый бы ждал… Но он — ничего.
А потом, однажды, мы до утра оставались в горах, там, где я выпустила черепаху, а утром мне невозможно было возвращаться домой, и мы не стали возвращаться еще день и еще ночь. На третий день пришлось вернуться.
Вспоминать мне то утро просто не хочется. Мать плакала и сердилась, и ударила даже, а у Лени был все такой же невозмутимый вид — ничто, ничто его не расстраивало.
Мы потом не виделись дней пять. Мать меня не пускала, а когда пустила, я сразу к Саркисовым. Саркисова сор выметает. Она посмотрела на меня как-то невнимательно и сказала:
— Нынче выехали.
И вынесла мне письмо, где ничего нет, кроме слов «не сердись, прощай». Разве кто-нибудь может в таких случаях сердиться? Он может быть несчастен, может утопиться…
Я сидела у берега и желала, чтобы пришли какие-нибудь хулиганы и бросили меня в воду, как ту несчастную кошку.
А потом я все вспоминала наши разговоры и как он сказал:
— Ты добрая, добрая девочка, но глупенькая и бесхарактерная.
Я удивилась: меня никогда глупенькой не называли, и в школе я училась хорошо. Обидно…
Потом я, почти не готовясь, поехала сдавать экзамены и провалилась.
Мама отнеслась к моей неудаче как-то равнодушно. Она сказала:
— Ну что же. Устраивайся работать.
Она обещала сходить к знакомой — Анне Ивановне, заведующей столовой, — просить, чтобы меня взяли подавальщицей. Я так и не знаю, что Анна Ивановна ей сказала, потому что она еле до дому дошла, — так плохо у нее было с сердцем. Всю ночь было плохо, и я поила ее каплями. Утром вызвала врача. Пришла не та, которая мне нравилась, а пожилая. Мама ей сказала:
— Вы меня лучше не трогайте, мне трудно поворачиваться.
Докторша говорит:
— Как же я могу, не выслушивая, определить вашу болезнь. Не бойтесь, я осторожно.
Она послушала ее и пошла в кухню мыть руки. Там она мне сказала, что маму нужно везти в больницу и она все устроит. Когда мы вернулись, мама уже умерла. От инфаркта.
Осталась я совсем одна. Первое время приходила мамина родня: дядя Гриша, Федя — племянник и Мария — папина двоюродная сестра. В столовую брали меня, но я не могла даже представить себе, как я в этом доме, в городе одна останусь. Спать перестала. Есть не могла. Утром проснусь и думаю: зачем вставать, завтрак готовить — нет у меня никого и никто меня не любит. Люба — подруга моя — кассиршей работает на железной дороге, устроила меня на эту работу. Только я думала, что ездить буду по нашей Южной дороге, а в Москве мне предложили сюда: в декрет проводница ушла, и не было замены. А мне — чем дальше, тем лучше.
