— Она не уйдет, — сказал тот, хмурясь.
Как медленно убывала груда на улице! Как медленно росла поленница у сарая! А от приседаний да наклонов уже поджилки да поясница стали сказываться все настойчивей. Бездарная это была работа — она раздражала Леонида Васильевича больше, чем мать или Нину, он был нетерпелив характером.
— Все, хватит! — провозгласил он. — Остальное завтра.
Уж дело к вечеру. И, признаться, хотелось погулять по берегу реки.
— А чтой-то? — возразила мать и стала набирать следующую охапку.
— Мам, уймись! Хватит, говорю, на сегодня!
— Дак на улице, что ли, оставлять? — возмутилась она. — Придумал тоже!
— Что им сделается до завтра!
— Растащат за ночь!
— Кому они нужны?!
— «Кому-кому», — передразнила она нелюбезно. — Я знаю кому.
Между тем уже завечерело. Из раскрытого окна Пикулевых раздавалась музыка — телевизор там смотрели. Кстати, у матери телевизор совсем скверный: корову от автомашины на экране не отличишь. Но хоть бы посидеть, почитать, музыку эту послушать…
— Слышь, мам?! Хватит.
Он уже просил, а не приказывал. Не помогло.
— Идите, я без вас перетаскаю, — сказала она уже в сердцах.
Сын с невесткой переглянулись, потоптались, и — делать нечего! — пришлось продолжать работу.
Леонид Васильевич не мог найти объяснения трудовому азарту матери; он, азарт этот, возбуждал в нем протест. Так бывало всегда. «Что означает это неукротимое трудолюбие? — думалось ему. — Не сродни ли оно обыкновенной жадности?»
Еще в деревенскую пору наметились у них кое-какие разногласия на этот счет. Мать работала от зари до зари и, уставая очень, частенько поругивала сына за что-нибудь, а его это обижало. Конечно, усталый человек чаще неправ, нежели отдохнувший. Но дело не в усталости одного или лености другого: сын чувствовал себя единственным мужчиной в доме и бунтовал потому, что не мог найти объяснения многим хозяйственным предприятиям матери.
Вот она раз за разом косит загаженный курами и гусями лужок перед домом — не получится ли копешка сенца?.. А травка тут мелкая, жирная, косит ее мать до самой осени, так копешечки эти сохнут по две-три недели — не столько сохнут, сколько гниют; и более того — потом, зимой, корова не ест плесневелое, в курином помете сенцо; и все-таки, невзирая на то, в следующем году мать снова выкашивает лужайку и велит сыну то ворочать его, то сгребать при виде приближающейся тучки, то растрясать снова — солнышко проглянуло… Непостижимое упорство! Как тут не запротестовать!
