ло и тухнет. Подбросить бы поленьев, но никому не надо. Да и зачем, если огонь не объединяет, не пригревает души. За окном, выше крыш, совершенная, непроб
ивная тьма, однако чем ниже к земле, тем больше света. Двор блистает, из окон, из прожекторов – торжествующие, победные электрические ливни.
Час, другой ужатое, тяжеловесное затишье. Уже и в сон потянуло, уже и какую-либо степенность соблюдать лень. Мария забилась с ногами на кресле, съёжилась. Елена развалилась у дивана на шкуре, обняв медвежью голову, и притворилась спящей. Лев покручивает на пальце ключи от машины, для чего-то нагоняет на своё лицо морщины. Зачем приехали сюда, чего ждут вместе и розно – возможно, уже забыли. Стол им накрыли предупредительные, малозаметные, как призраки, официанты, зажгли свечи и, не погасив электрического света, молчком скрылись. Быть может, и официантов что-то гнело рядом с этими тусклыми постояльцами.
Остаются минуты до нового года, до нового счастья. Лев предупредительно, но с жуткой, скребущей хрипотой покашлял в ладонь. Он до спазм озлобления на самого себя осознаёт, что виноват, что, в конце-то концов, нельзя же так, когда люди хотят праздника, радости, добрых перемен. Но он не может справиться со своей душой: она уже сильнее или, возможно, больше его самого. Дёрнул за ногу Марию, пощекотал за бока Елену, – чуть оживились его «умирающие дамы». Без трёх двенадцать. Вскрыл шампанское; хотел, чтобы стрельнуло, запенилось, да в мгновение отчего-то передумал, поприжал пальцем рвущуюся пробку. Сиплым простудным пискливым кашлем выбивался наружу газ. Большие деревянные часы сорвались и выпалили заскорузлым боем. Все трое с недоумением посмотрели на «сдуревшие» часы: что такое, кто там буянит, к чему призывает или чего требует?
– С Новым годом, – на завершении бравого боя часов придавленно-глухо проговорил Лев. А хотел – громко, как-нибудь подъёмно, свежо, однако, кажется, и голос не слушался.
Неловко, молниеносным скользом или, напротив, неуклюжим грубым стуком, чокнулись бокалами, пригубили. И поняли, что шампанское нехорошее, видимо, поддельное – пресно-кислое, с прогорклым душком пробки. Но промолчали. Только Елена допила до конца, не поморщилась.
– С Новым годом, мамочка! – со склонённой головой прижалась Мария к матери, чмокнула её в подбородок, хотя намеревалась в щёку. – И вас, дядя Лёва, с Новым, – сморщила она губы и даже не взглянула на него. – Выше хвост.
– Слушаюсь и повинуюсь, господин дрессировщик.
