видит,
не слышит,
не осознаёт никак Елену: она – воздух, ничто или в лучшем случае тень, может быть, тень тени даже.
Он видит, слышит, осознаёт только Марию. Она проста и непринуждённа, тонка и легка, порывиста и летуча. Она, что говорить, за последний год-полтора стала хороша собой, всё же изящна, чем неловка, по-прежнему чиста и проста. Но в тоже время наивна, совсем наивна; однако трогательно наивна. Сейчас трогательность проявилась прежде всего в этом её взрослом – с глубоким декольте и большим разрезом сзади – дымчатом шёлковом приталенном платье, которое она на днях, усердно готовясь к первому в своей жизни большому взрослому празднику, почти что великосветскому балу, как Наташа Ростова, выбрала во взрослом бутике универмага, поссорившись с матерью, потому что та настойчиво и раздражённо предлагала другое платье, но «малышовское», «отстойное», заявляла, супясь, Мария. Лев видит и сочувствует, что это платье ей совершенно не идёт, что оно глупо на её тонкой, ещё недосложившейся фигурке, нелепо обвисает, «точно на пугале огородном». Однако никакое неловкое одеяние, никакая самая искусная маска не скроет для Льва её самородную, ещё ничем существенно не тронутую прелесть, её пытливый, добрый ум, её ранимую, честную душу. Он различает островатые косточки на её долговязом, смешноватом теле и понимает, что она уязвима, незащищена, что над ней могут и посмеяться зло. Он выхватывает взглядом, настырно вытягивая от напудренного, пахучего лица Елены шею, сияющие водянистой – мечтательной отцовской, отчего-то важно для Льва, – голубоватостью глаза Марии, которые нетерпеливо то и дело косятся на окно, за которым – веселье, восторги, соблазны, кайф, и предельно остро осознаёт, что её надо во что бы то ни стало уберечь, помочь ей сохранить в себе чистоту и непорочность, не допустить падения в эту грязь этой жизни.
Льва охватывает огонь тревоги и ожесточения – надо признать, что удержать Марию он не сможет: жизнь своевольно и властно вот-вот подхватит её, очертя понесёт пушинкой к другим людям, в другие судьбы, в другие миры. Она неумолимо взрослеет, она уже, наверное, взрослая, почти барышня, а потому может и будет делать то, что посчитает для себя нужным, а мать, кажется, вовсе и не против. И Мария замарается, а то и погибнет, погибнет, главное и наперво, душой, – в беспомощности уверен сильный и мрачный Лев.
Елена наконец отстала ото Льва: его, похоже, не уговорить, не сдвинуть. Мария в театральной, ёрнической драматичности чувств повалилась в кресло, в дерзостном вызове растянула ноги. В их особняке стало томительно тихо. В комнатах скопилось нагущенное, уже давящее тепло – во всю мочь работают масляные батареи. Надо бы уже отключить их, убавить, да никто не хватится. Светло, но пригашенно, тенисто. Тени стали хозяевами этих комнат. Свет лампочек в развесистой люстре порой подрагивает, неустойчивый, словно предупреждает: возьму и погасну. Понятно, чем ближе к торжеству, тем больше в этом маленьком островке-посёлке берут электроэнергии: всем и каждому хочется больше света и тепла, потому что праздник, самый замечательный и повсюду желанный. Фотоаппарат небрежно лежит на краю дивана. Может упасть, когда встают или садятся. Но никто не переложит его. Телевизор мерцает зазывным радужьем иного мира, плещет из себя задорными мелодиями и голосами, но никто не смотрит на экран и, похоже, не вслушивается. Внешне в домике – миролюбие, покой, даже любимая Львом чинность. Однако внутри и Льва, и Елены, и Марии война. У каждого, правда, своя война. То сидят по разным углам, то бродят по комнатам, роняют необязательные, отрубленные от своих мыслей фразы, без интереса, а то и, напротив, с особенным увлечением, громко хрустя, откусывают и нажёвывают фрукты, вяло, но без меры цедят соки и воды. Надоела, кажется, и мебель, и шкуры, и рога. Забыли про камин – пламя сп
