«Я в Берлине. Сидоров» | страница 11



. Зерно упало на плодоносную почву и проросло. Голоса живых слились с голосами ушедших в чаянии нравственного возрождения страны.

Весь день — как единый вздох,
и вся Аттика — мрак.
И как отсвет стекает по темным,
в беге кружащимся стеклам вагона,
так вдали струится твое лицо
от венчика лампады, что зажигаешь
перед вечерней иконой.
Но здесь,
где все реже, подбитые, падают
жертвы последней охоты[9],
между рощ, уходящих через границу,
ах, беда! — чистый облик
слогов твоих рушится, превращаясь
в эту вымученную кириллицу…
Так и ты — меркнешь мало-помалу.
Ты не можешь остаться — вот, и пропала
в перестуках последнего мо́ста.

* * *
Скоро буду и я — растерянный странник, 
наудачу ищущий путь в тумане. 
Изнемогшие на лету, наземь павшие имена — 
друг за дружкою нижутся ноты, 
выпадая из хора — гаснущие черты
утраченных дней: Кайдари[10],
нежно-горькая раковина олив,
в моем праздном воспоминанье — или те
растерянные корабли на ветру Пирея.
И всё, что владело взором и слухом,
вдавленное в сырость, уже исчезло.
* * *
…Потому что судьба обернулась круто:
союзный флот крейсирует в море,
и поздние зреют плоды тревоги,
неся урожай другим, не тебе, деспинис[11].
Кто может спать, спит в снегах высоких,
там, в небесах, средь любимых умерших.
Ты с мертвыми встанешь, ты ими скажешь:
«Пусть надо мной вознесется знамя,
что прозвенит моим страданьем,
что просияет моими слезами;
пусть будут поля, где несется пенье
легкое, в годах обновленных, юных.
Та песнь сирен, что меня давила
тревогой, полосовавшей ночи,
вернется пусть измененной в эхо
милости, надежды, благоговенья».
* * *
Так, дальние, мы друг другу идем навстречу.
И иногда мне кажется, будто
мы рядом, деспинис, и солнце над нами,
счастливое даже для побежденных,
в Аттики милых садах зеленых,
где вновь о тебе распускается память.
Эшелон Афины-Местре, осень 1942, Северная Африка, осень 1944

Генрик Ворцель

Вотан уедет на поезде

Рассказ

Перевод с польского К. Старосельской



Уже который день ветер с воем бился о стены и гнал тучи на восток, а завтра немцам уезжать на запад, значит, попутным ветер не назовешь — он будет дуть в лицо. Стефан час назад вернулся из деревни, где как член комиссии по депортации ходил по домам и объявлял: «Morgen nach Vaterland!»[12] Сегодня он шестнадцать раз повторил эти сакраментальные слова — кажется, больше не понадобится. Сейчас он ждет других членов комиссии, которые должны вот-вот подойти и приказать здешним немцам собираться в дорогу. Собственно, он мог бы и сам спуститься в кухню, где сидит вся семья Хаттвигов, и в семнадцатый раз сказать: «Morgen nach Vaterland!» Мог бы, но лучше — и на то есть причины, — чтобы это сделали те, из деревни, и хорошо б уж они наконец пришли. Давно пора, уже начало пятого, ветер стучит в окна, носится по стенам, по крыше.