Первым, кто вошел в класс, был Герд Доннер. Еще в народной школе его оставляли на второй год, и поэтому он был годом старше всех нас. Однако своим авторитетом он был обязан не только возрасту, но и высокому росту, умению не лезть за словом в карман и особому, чуть ли не дарвиновскому инстинкту, приобретенному на задворках юго-восточного Берлина, — Доннер держал нос по ветру и умел приспособиться к любой ситуации. Всегда щеголевато одетый, на каждой перемене он почти автоматически доставал узкий кожаный футляр, извлекал оттуда расческу и, слегка откинув голову, проводил ею по длинным волосам, зачесывая их назад; этакий денди от пролетариата, на которого смотрели с восхищением, как на знатока овеянных тайной ночных баров и волнующих историй про женщин. Бросив быстрый взгляд на мою парту, он тихо, но резко сказал: «Убери это сейчас же!» Не дожидаясь моей реакции, он тут же начал ногтем по кусочку отколупывать лак из овала. Тем временем подтянулись остальные ученики, помещение за нашими спинами заполнилось, некоторые подошли ближе и еще смогли разглядеть в оставшихся очертаниях карикатуру. В нарастающем гвалте Герд Доннер пригрозил взбучкой тому, кто посмеет нажаловаться.
Чуть позже в комнату вошел учитель, господин Аппельт. Это был педантичный, не уверенный в себе, вечно потеющий человек с крупным специфического серого цвета лицом, что говорило о тяжести долгих ночных часов, проведенных за освоением учебного материала. Не успел класс сесть, как, ко всеобщему удивлению, поднялся Нильс Шлак, — это был прилежный полноватый мальчик, наполовину норвежец, единственный в классе постоянно носивший значок гитлерюгенда на лацкане пиджака. «Мне нужно кое о чем сообщить», — произнес Шлак. Затем он рассказал о случившемся. Учитель состроил брезгливую мину — лоб его прочертила вертикальная складка — и, едва заметно покачав головой, он подошел ко мне. Учитель растерянно уставился на парту и затем велел после уроков пойти с ним к директору, где мне учинили обстоятельный допрос. Уже на следующий день пришел чиновник в штатском снимать показания, и у мамы снова появился повод причитать.
Объяснялось ли смутное недоверие, исходившее с того дня от некоторых учителей, боязнью любых, даже столь незначительных нарушений? Как бы то ни было, но после этого происшествия у меня появились и новые друзья — среди них Вигберт Ганс, первый ученик в классе, который обратился ко мне со словами «Мы тоже анти» — распространенной в те времена формулой признания. Его отец, как я узнал позже, тоже был снят нацистами с должности. Однако наш классный наставник с этих пор усматривал в любой невнимательности, любой провинности с моей стороны проявления безнадежной никчемности и к тому же политической неблагонадежности, так что вскоре я с огромным отрывом возглавил список учеников, получивших замечания в классном журнале или оставленных после уроков, и, чтобы положить конец этому безобразию, моего отца вызвали к господину Вайнхольду. Они сошлись на том, что я смогу избежать грозившего мне исключения лишь в том случае, если в самое ближайшее время покину школу.
