Он поднял голову и воскликнул:
— Господи! Боря! Да что у тебя, сольный концерт сегодня?
— Все из-за тебя, — улыбнулся Кулябкин. — Настроил Лиду. «Доклад! Профессор!» Вот она и пристала… А доклад-то на две минуты.
Сысоев расхохотался.
— Дело не во времени, — утешил он. — Эйнштейн всю теорию относительности уложил в школьную тетрадку.
— Я не Эйнштейн, — сказал Кулябкин.
— Первый раз слышу, — серьезно ответил Сысоев.
Кулябкин потоптался на месте:
— Не знаю, как буду работать. Туфли жмут.
— Зато красиво! Профессор тебя оценит.
— Иди ты… — беззлобно сказал Кулябкин.
Врачи сидели вдоль стенок со скучающими, безразличными лицами и грустно смотрели на маленького, лысого, похожего на кактус профессора Васильева. Он монотонно говорил что-то свое. «Бедные, — подумал Борис Борисович, глазами здороваясь со знакомыми и приваливаясь к дверному косяку. — Заставили прийти после ночного дежурства. Им сейчас нет до этого никакого дела». Он уловил все же слово «инструкция», вздохнул и тут же спрятал руки за спину: профессор и несколько врачей разглядывали его яркую коробку, на которой были нарисованы хохочущие гномы.
— Дадим слово опоздавшему, — с осуждением сказал Васильев. — Хорошо, что у меня было небольшое сообщение, а то вас пришлось бы ждать.
— Меня вызвали к больному, — объяснил Кулябкин. — Так уж получилось.
Хромая он подошел к свободному стулу, огляделся, поставил коробку с гномами к стене. Врачи заулыбались.
— А можно сидя? — попросил Кулябкин. — У меня жмут туфли.
— Как вам угодно, — сказал Васильев нетерпеливо и поглядел на часы.
— Сейчас, — сказал Кулябкин. Он достал из портфеля кардиограммы, поднялся и положил их перед профессором. — Тут четыре случая, — разъяснил он. — Мне непонятных.
— Мы ждем вашего доклада, сообщения, чтобы вместе разобраться, а вы… — Васильев развел руками и поглядел на застывшего заведующего — тому, видно, было неловко за своего врача.
— Что же я могу сделать? — сказал Кулябкин. — Думаю, и вам тут придется поломать голову… Я был поражен, когда это впервые увидел…
Ироническая улыбка вспыхнула на лице Васильева и погасла, вроде бы стерлась.
— И вы утверждаете, — через минуту спросил он, все еще разглядывая кардиограммы, — что это снято у одного и того же больного?
— В том-то и дело, — развел руками Кулябкин. — По две пленки у каждого, до и после кислорода. С интервалом в один час.
— Но этого быть не может! — воскликнул Васильев, и Борису Борисовичу показалось, что профессор бледнеет. — На всех первых пленках есть инфаркт, а на вторых — нету. Выходит, что у вас исчезал зубец, который считается необратимым?
