— И ты до сих пор веришь в эту сектантскую муру?
— Верю я или не верю — мне от этого не легче. Моя жизнь уже вряд ли изменится к лучшему…
— Само никогда не изменится — захотеть надо. А сказка твоя, кроме того, что очень вредная, весьма, знаешь, напоминает первую — про злого джинна в бутылке. Земля не умрет, пока мы будем жить на ней. Нет, сестра, устала ты. Помнишь, бабы белье полоскали у Дундиной кручи? Щука у меня сорвалась с удочки — я на всю жизнь запомнил почему-то, как она стояла в мутной воде, Вот и ты живешь, как та щука…
— Ладно, хватит. Оставим на завтра… Да, чуть не забыла! Вера просила дверной замок поменять. Боится одна с дитем в пустой квартире.
Вера, как прикинул Сергей, должна была вернуться с работы не раньше шести; времяпрепровождение в четырех стенах оказалось занятием до того скучным и утомительным, что не оставалось ничего лучшего, как пойти побродить по городу.
Не заметил, как очутился на Колхозном рынке. Почему притянуло, как магнитом, именно сюда, в пеструю, разноголосую гущу полушубков, платков, телег, машин — вряд ли сейчас смог бы ответить себе. Ходил между рядами, с веселым, пожалуй, даже вызывающим любопытством окидывая взглядом горы всякой всячины на столах: ранних южных фруктов, овощей, варений-солений, изредка приостанавливаясь и спрашивая «Почем?». Ему наперебой отвечали, прощупывая его короткими изучающими взглядами, и он, с деловым видом кивая — найдем, мол, подешевле, — неторопливо продвигался дальше.
У каменного забора, рыхлого от влаги, с обвалившимися кусками кирпича вместе с известкой, густо пахло лошадьми, сырой ременной упряжью, овсом. Остановился, на полную грудь вдыхая знакомый с детства запах. На одну из подвод дядька в полушубке укладывал пустые ящики из-под яблок, его жена, пожилая колхозница в телогрейке, тут же, рядом, грубыми непослушными пальцами пересчитывала выручку. У ящиков, пропахших яблоками и слежалой ячменной соломой, вертелись чьи-то ребятишки. Сперва подумал, что хозяйские, но, оказалось, нет, — местные. Чернявая смуглая девочка и белоголовый веснушчатый парнишка — одних лет, с разницей, может, в год, эти, наверное, в школу ходят; за ними всюду поспевает совсем еще крохотная девчурка, годика три ей, она закутана в полинялый теплый платок, подхваченный под мышками и завязанный сзади на узел, поэтому руки у нее торчат, как у куклы, а по личику, обозначенному пуговкой носа и глазенками, трудно определить, на кого из старших она больше похожа — на мальчика или на девочку. Одеты-обуты дети как попало, на румяных от вешнего ветерка лицах — робкие улыбки, давно не видевшие расчески волосы торчат клочьями, любопытные глазенки глядят на хозяев подводы с трогательной непосредственностью. Сердобольная тетка сует каждому в руку по румяной лежалой груше, предварительно обмахнув эти мягкие, еще прошлогоднего урожая «бере» фартуком. И вот уже все трое дружно грызут сочные плоды, доверчиво приблизившись к лошади, лениво перебирающей губами остатки сена на пятачке оттаявшей земли и косящей на детей умным фиолетовым глазом.
