— Да вы, мать, не волнуйтесь: передавать в суд дело нет пока оснований. А вот оштрафуем вашего сынка по всем правилам…
— И колотните, трасца его матери! — неожиданно громко подал голос Трофим Тимофеевич, сорвался с табуретки у окна и дрожащими руками нашарил на печном выступе недокуренную папиросу; постаревший за ночь, сгорбившийся, он беспомощно черкал спичками о коробок, ломая их непослушными пальцами, пока кто-то из мужчин не догадался помочь ему.
— Да-а, чуть не забыл… — Сворачивая бумаги, следователь повернулся к хозяйке. — Николая Трофимовича Дубровного, вашего сына, я хорошо знаю по службе.
— В милиции робил, да штоб не знали… — кивнула дородная Анастасия Мироновна районному следователю, посветлела с лица.
— Извините, я сперва подумал, что вы однофамильцы, — приложив руку к груди, легонько поклонился следователь. — За делами не сразу дошло поинтересоваться…
— За что извиняться-то, хлопче? — искренне удивилась Анастасия Мироновна. — От, помню, один раз на беседе зять (моя Надька за ним, домик у них в районе) набрехал на меня по-разному. Сдуру, конечно, потом, наверно, сам каялся… Ну а старший мой, Миколка, — он, сдается, душу за меня положил бы! — не стерпел и зараз же вызвал обоих, его и меня, на кухню. Заставил зятя извинения просить. Это как зараз помню. Ага, — Сквозь слезы улыбнулась Анастасия Мироновна, — он у меня такой…
— На пенсию Николая Трофимовича проводили недавно. Знаете, в торжественной обстановке.
— Сообчал в письме! — обрадованно подхватила Анастасия Мироновна, всхлипнула. — Дай вам бог здоровьечка!
— А много у вас детей? — уже от порога, держа в руке шляпу, почтительно поинтересовался следователь.
— Шестеро, мой человече. Трое — Миколка, Надька да Сонька — в Островецке живут, считай, с войны. Тамарка и Ваня добились аж в Минск. А молодший, Сергейка, заканчивает учебу на механика…
Вечером Дубровные семьей вышли к магазину, где обыкновенно делает остановку автобус: провожали в Минск Тамару с Игорьком.
Появление маршрутного автобуса в селе — едва ли не главное событие дня: видиборцев как магнитом к магазину притягивало. Разномастная людская толпа у крыльца в основном состояла из провожающих: стариков под хмельком, с затушенными окурками в уголках губ, женщин в сельмаговских телогрейках и надвинутых на лоб платках, постоянно прячущих нечувствительные к холоду руки в рукава, расхристанной сопливой детворы…
Отъезжающие — несколько девчат в шубах из искусственного меха, гладколицых, с выщипанными бровями, и три местных парня — держатся с напускной строгостью, чопорно и почему-то все время кривятся, будто стесняются своей броской непохожести рядом с родителями, которые до последнего держат в черных, изуродованных работой руках раздутые авоськи и саквояжи с салом, мясом, грибами, яблоками… Родители провожают детей в город, а так как за два выходных все говорено-переговорено, они только и знают, что улыбаются и ободряюще кивают своим чадам. У магазина, закрытого на висячий замок, — привычная маета ожидания, обрывки разговоров:
