Каковы же причины, побудившие не только Негри и Хардта, но все большее число людей по всему миру возвращаться сегодня к понятию империи — не как к архаическому пережитку, а как к политической перспективе, подлежащей обдумыванию и осмыслению?
— Во-первых, это сочетание растущего политико-экономического универсализма (падение непроницаемых границ, интеграция самых различных и удаленных мест мира за счет развития коммуникаций, постоянной миграции трудящихся и массового туризма) с новой проблематизацией вопроса о власти (кто станет субъектом открывшегося мирового пространства? Как сочетается реальное могущество и международно-правовые полномочия мировых держав?). По мере того, как выхолащиваются традиционные идеологии: мировые религии, либерализм, социализм, — чисто властные соотношения становятся тем более заметны. Традиция Спинозы, Ницше, Фуко, традиция мыслить власть по ту сторону юридических полномочий, была в политической теории все-таки достаточно маргинальной. Сейчас эта линия предстает как теория и критика империи. Надо заметить, что центральный вопрос "Империи" Негри и Хардта — вопрос о власти. Власть как potentia Спинозы, как способность и возможность творить из ничего, противопоставлена здесь репрессивной власти как imperium, власти-насилию.
— Во-вторых, разговор об империи, конечно, возникает в момент нарастания отчуждения. Империя — это власть над чужими, в то время как государственная, репрезентативная власть в той или иной форме воплощает власть общества над самим собой. В сегодняшнем мире традиционные формы капиталистического отчуждения (отчуждение производителя от продукта, трудящегося от средств производства и от других трудящихся, вещи от ее потребительной стоимости) дополняются отчуждением публичной сферы от самих людей посредством эстетизированных зрелищных имитаций публичности, отчуждением граждан от политики за счет передачи принятия решений на международный уровень или на уровень капиталистических корпораций. Отчуждение — не обязательно что-то плохое. Отчуждение есть неизбежный результат любой революционизирующей глобализации, то есть вторжение чуждого, странного мира в повседневную жизнь человека. В этом отношении "множества" Негри и Хардта продолжают быть отчужденными — поскольку они радикальным образом экспроприированы, детерриториализованы. Само неантропоморфное описание множеств предстает у этих новых "гуманистов" как хороший пример "остранения". Кроме того, остранение достигается Негри и Хардтом при помощи постоянного, подчеркнутого именования и переименования знакомых вещей, создания нового языка ("империя" вместо "империализма", "множества" вместо "пролетариата" или "народа", неологизмы вроде homohomo) и так далее. Эти имена — не совсем имена собственные (они чрезвычайно абстрактны) и не совсем понятия (они работают как имена персонажей в повествовании), а нечто среднее. Именуя, авторы "Империи" абстрагируют и аллегоризируют политические феномены, а тем самым остраняют их. Вообще, логика имен собственных, а не родовых имен, которая столь характерна для сегодняшнего дискурса, характерна для моментов перехода к империи — Мишле отмечает именно такую смену языка при переходе от революционной к наполеоновской Франции
