внешним, пришлым, "космическим" — контакта, который используется затем, чтобы показать, что внешнего вообще не бывает, а если и бывает, то его надо уничтожить?
Не случайно в этой связи, что Негри и Хардт в их новой книге "Multitude" ("Множества") используют целый ряд метафор неантропоморфности в применении к множествам. Упоминаются и бесы Достоевского, и вампиры, и великаны, а отдельный пассаж посвящен "вторжению монстров" [21]. "Монстры" — это мы, множества. В то же время это новые технические и биотехнические создания, продукты творческой способности людей. В то же время, в плохом смысле, монструозно капиталистическое отчуждение. Я уже упоминал (Негри и Хардт не говорят об этом), что Пуфендорф в свое время назвал имперскую — дисгармоничную, деформированную — форму "монстром" [22]
Роль внешнего, чужого для авторов Империи играет будущее — монстры суть результаты творческой трансформации. В своей риторике "монстров" Негри и Хардт близко подходят к теории "призраков" у Деррида — мыслителя совсем другой философской ориентации, который видит в призраке не субстанцию и не субъекта, а "гостей" из прошлого и будущего, размыкающих и субстанцию, и субъекта [23].
Негри и Хардт прямо пишут, что Империя тесно связана с революцией, но в том смысле, в котором она представляет собой хитроумную адаптацию контрреволюционных сил трансцендентного к успехам имманентных творческих сил. Имперская интериоризация и рост революционной имманенции — это одновременно идущие процессы, но один как бы реакционный, исторически обреченный, а другой многообещающий и утопический. По Негри и Хардту, империя использует, эксплуатирует энергию человеческих множеств, которые достигли небывалой мощи и небывалой свободы. Но "все эти репрессивные действия остаются в существенной мере внешними по отношению к множествам и их перемещениям" [24]. Революция, вообще говоря, происходит уже начиная с Возрождения, но вот-вот должна произойти новая революция, в узком смысле слова, которая высвободит множественность из-под гнета Империи. Империя сама ускоряет час этой революции, так же как капитал, у Маркса, готовит собственных могильщиков.
Если Французская революция, в лице Бонапарта, "экспортировала", глобализовала свой внутренний кризис в имперской форме, то сегодняшняя революция, по Негри и Хардту, уже является глобальной, и окончательный переворот может быть только всемирным. У него нет ни места, ни момента времени, он происходит внутри уже заданного целого. Когда тотальная точка зрения победит все частные, тогда освободятся наконец (видимые из космоса) множества и сингулярности.
