отрицания. Действительно, дружно ненавидимый многими советский режим был свергнут, и на смену ему пришел новый — прозападный и по форме демократический. Но, к разочарованию западных наблюдателей, в стране быстро обнаружился спад интереса к политике, разложение существующих элементов гражданского общества и резкий кризис легитимности нового режима. Этот процесс, типичный для всех революционных обществ, объясняется, как ни парадоксально, не недостатком, а
перехлестом революционного порыва отрицания. Действительно, ненависть, недоверие и презрение к советскому режиму перешли с режима на само место суверенной публичной власти, которое он занимал. Развенчание претензий коммунистической партии на обладание этой мифологизированной властью привело к развенчанию власти как таковой. Замена власти партии суверенитетом народа и властью народных представителей не изменила этого отношения к власти вообще. Таким образом, реальное свержение советского режима было продолжено в символическом непризнании власти как таковой. Если мы свергли коммунистическую партию и противостоим ей, значит, мы признаем ее существование и, значит, наше отрицание неполно. В случае полного отрицания этой власти от нее вообще не осталось бы ни следа. Субъект может приблизиться к полному отрицанию, только
делая вид, что отрицаемого не было вовсе. Фрейд называл такой символический акт «
Ungeschehenmachen», фиктивным стиранием события
[41]. Субъект, стремясь довести до конца отрицание государственной власти, не желает более мириться с ее реальностью как таковой, и уж тем более в ней участвовать. Можно объяснять этот процесс отсутствием традиций демократии, но подлинное объяснение должно обращаться к развитию и зарождению феномена вновь, здесь и теперь, по логике свободного субъективного решения. Так, В. Бибихин в своей статье «Власть России»
[42] проницательно описывает комплекс оставления власти на произвол судьбы, проявившийся в российском обществе 1990-х годов, — но связывает его со спецификой русской истории, восходящей к Борису и Глебу. Но нужно ли здесь отсылать обязательно к национальной специфике или к одному основополагающему событию или речь идет скорее о внутренней логике революционного процесса?
Действительно, дискредитация власти как таковой, произошедшая в современной России, по сути, аналогична подобной же дискредитации во время Французской революции. Уже Гегель в «Феноменологии духа» показывает, что по логике этой революции любая отдельная воля, которая занимает место власти — общей воли, — является, по определению, преступной. Гегелевское прочтение Французской революции было недавно подхвачено Клодом Лефором, который видит сущность постреволюционной демократии в принципиальном недоверии к суверенной власти
