Я молчу. Судя по крику, уровень алкоголя у нее в крови сегодня зашкаливает. Надеюсь, она не пытается соревноваться в этом с отцом, каким он был в последние месяцы перед уходом. Мне хочется сказать ей: ты не обязана отдуваться за двоих, он снова начал пить.
– Я вернусь рано утром, мама, и принесу тебе круассан.
– Нет уж, спасибо. Спокойной ночи всем вам.
И она бросает трубку. С тяжелым сердцем я выключаю телефон.
Когда я спасу Бренду, надо будет действительно позаботиться о матери. Но что делать? Где та развилка ее жизни, на которой она сделала неправильный выбор? Замужество, попытки образумить отца? Жажда профессионального успеха, домогательства инспектора по психическому здоровью, которые она терпела ради карьеры? Мое рождение, наконец? Может, всё сложилось бы иначе, если бы ей не пришлось воспитывать жиртреста? Может, да, а может, и нет.
Ладно, подумаю лучше о себе. Я не могу изменить всё и для всех. Попытаюсь хотя бы исправить то, в чём я виноват.
Перед тем как уйти с выставки, я присаживаюсь на кресло в вип-зоне, чтобы завязать шнурок на ботинке. И незаметно оставляю под сиденьем свой телефон.
Частные апартаменты министерства находятся в самом конце коридора. Лили Ноктис отпирает мне дверь. Я вхожу в девчоночью комнату с фисташковым потолком и розовыми стенами, обклеенными постерами с поп-звездами. На полке выставлена целая коллекция кукол. Три шкафа заполнены брендовой детской одеждой. Воздух густой и спертый.
– Я думала, здесь давно всё убрали, – замечает Лили.
Она целует моего отца в губы, не отводя от меня взгляда, словно помечает территорию, и, отстраняясь, добавляет:
– Я закончу дела и вернусь. Сладких снов, Томас.
Мое молчание похоже на вызов, но она уже исчезла. Сжав зубы, я оглядываюсь вокруг. Лили привела меня в детскую маленькой Айрис. Когда малышка умерла, Борис Вигор запретил касаться ее вещей. Отец со смущенным видом подходит к окну, чтобы проветрить комнату. От потока воздуха дрожит паутина, и пыль облачками оседает на паркет.
– Нам надо поговорить, – произносит он.
– Давай.
Я показываю всем своим видом, что готов к разговору, готов всё выслушать. Глядя мне на ноги, отец говорит:
– Прости… но я не знаю, что здесь делаю.
Я жду продолжения. Он молчит, и тогда я пытаюсь вызвать его на откровенность:
– Ты переживаешь из-за мамы?
Он медленно осматривает комнату и глубоко вздыхает.
– Я не знаю, что здесь делаю, – повторяет он тем же тоном.
Отец переводит взгляд с розовых стен на мои ботинки, а потом смотрит мне прямо в лицо:
