— Уже утро, я не могу ждать, — заявил Вилли.
— Оставьте бумагу… до утра… — снова попытался вмешаться Алексей.
— Найн, найн, найн! — почти истерически выкрикнул Вилли.
Быстро вынул из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его Звагину, который с отсутствующим выражением лица смотрел в потолок.
— Подпишите. — Он упрямо держал листок, ждал, даже ободряюще улыбался. Мол, ничего страшного, обычная подпись.
Слышно было, как слегка поскрипывают его высокие, до блеска начищенные сапоги. Молчание затягивалось, Вилли начинал нервничать. Старый доктор попробовал его отговорить, шепнул ему что-то на ухо. Сын огрызнулся:
— Я должен сейчас же в Берлин… сейчас же… до утра… — и подошел ближе к кровати. Листок опустился. — Слышите, господин инженер? Война русскими проиграна. Выбора нет. Всякий цивилизованный человек понимает, что в такой ситуации следует выбирать благоразумный выход.
Звагин упорно смотрел в потолок. Чувствовалось, что он с трудом сдерживает себя. Были бы силы… Эх, были бы силы! У него обострились скулы и в глазах потемнело.
— Ну?! — угрожающе повысил голос Шустер-младший.
Звагин молча перевел на него взгляд. Смотрел и молчал.
У Вилли иссякло терпение.
— Вы хотите заставить меня прибегнуть к крайним мерам? — Он сжал кулаки.
Старик попробовал спасти положение и быстро пересел на край кровати. Он был весьма ловок, видно, умел выходить из сложных ситуаций. Ему вовсе не хотелось упускать такой изрядный куш: держали, держали у себя, кормили, спасали, было столько надежд, и теперь — отдавать в гестапо? — на его дряблом лице появилось выражение огорчения и боли.
— Мы спасали вас в самую трудную минуту, и вы должны нас понять, — заговорил он отеческим тоном. — Гестапо — это лагерь, тяжелые условия, возможны разные эксцессы… Подумайте: служить «новой Европе», служить европейской цивилизации… в конце концов, что может быть разумнее, господин инженер! — Он слегка наклонился к Звагину, даже погладил пухлой ладонью гипсовую повязку на ноге Звагина. — Надо всегда сохранять благоразумие…
И, сказав это, положил возле руки Звагина развернутый лист. Вот он, только остается подписать — и все.
Звагин, казалось, лишь теперь пришел в себя и как-то искоса глянул на бумажку. Закрыв глаза, тихо, осторожно сдвинул ее на край койки. Бумажка упала на пол.
Ее тут же подхватил Вилли. От злости на щеках его заходили желваки.
— Фанатик, как все большевики! — прошипел он отцу. — В лагере мы ему покажем! Там он подпишет и не такое!
