Майя почти с ужасом посмотрела на отца. Он ее не понимал. Или, точнее, не хотел понять. Она говорила с ним о самом дорогом, а он? При чем тут докторская? Какой принц датский?
— Папа, милый, ты у меня чуткий и добрый, — заговорила она, стараясь как можно яснее выразить свою мысль. — Все было ошибкой. Я поняла… Может, поздно… Но я поняла… Игорь — хороший. Умница, верный товарищ… Я не хочу его обманывать… Но я люблю Петра. И только ты можешь… — Она подошла к нему, пригладила его редкие, тронутые сединой волосы, — помочь.
Этого он никак не ожидал. Удивленно глянул на нее снизу вверх. В ее взгляде, в упрямо глядящих на него больших глазах, в голосе была боль. Вот уж действительно: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» Он встал, подвел ее к стулу и заставил сесть. Потом подлил ей вина и задумался. Чем же ей помочь? Пусть скажет — чем? Возвратить любимого? Заставить, чтобы он полюбил? Убедить, переубедить… Это просто невозможно. Да и неприлично…
Она не хотела слушать никаких отговорок. Снова поднялась, положила ему на плечи руки. Казалось невероятным, что она уже замужем, мучается, страдает. Он вспомнил те времена, когда носил ее на руках, лечил, пестовал.
— Ты пойми, что я даже не представляю… Просто ума не приложу, как…
— Я не прошу тебя, папа. — Голос ее срывался, она едва сдерживалась, чтобы не заплакать. — Я умоляю!
— Боже ты мой! Из-за какого-то паршивца!.. — воскликнул он с горечью.
— Неправда. Ты сам сказал, что он личность.
— Ну сказал, сказал. Пойми: он мне неприятен. И он, и его так называемый «Батя». Все эти критиканы и демагоги… Более того, после истории с кинохроникой он просто опасен. Приходится заискивать перед ним, ручку жать, лучшие элементы, машины… все теперь ему. Да если хочешь… — тут Максим Каллистратович беспомощно развел руками, — он скоро всех нас переплюнет. В Герои выбьется…
— Нет, нет, я о другом.
— О чем же?
— Полюби его. Дай ему понять, что вы друзья. Что ты его не отвергаешь. Ты, отец Майи Гурской… — Она крепко обняла отца, прижалась щекой к его полному лицу. — Не знаю, как быть с Голубовичем, но без Петра я не могу. Какое-то сумасшествие, папочка! — Она стала покрывать его лоб поцелуями, говорила, глотая слезы: — Ты же умный, сильный, папуля…
Он снова налил себе в стакан коньяка, понюхал, но пить не стал. Сжал губы и крепко задумался. Потом поднялся и одним залпом осушил его.
— Дочка ты моя родная, глупое ты существо, — и поцеловал ее в щеку. — Все для тебя сделаю. Есть у меня одна задумка. Может, что и получится.
